До той поры, пока она, Амалия, и один ее знакомый исследователь‑психокинетик не заявились к философу с визитом. Да что говорить! Едва увидали они предъявленное чудо, дар речи потеряли и надолго. Все то время, пока Паламид горделиво распинался про живописную обновленную красоту, они пребывали в столбняке. Потом психокинетик осторожно намекнул. Хозяин ему не поверил, прямо в крик. И немудрено. Пришлось идти в дом, открывать нужную книгу на нужной странице и, что называется, доказывать наглядно. Получился форменный скандал. Младостудийцы, однако, держались молодцами. Выстояли бурю и наотрез отказались снять безобразие с наружной стены. Дескать – чего просили, то и получили. Природная естественность вот она, на месте. А уж о впечатлении на знатоков и говорить не приходится. Ни у кого больше, может, в целом мире ничего подобного нет и будет вряд ли. Паламид чего только с этим плющом не делал! И обдирал его, и вырывал с корнем, и велел смотрителю брызгать кислотой, куда там! Это же окультуренный генетически Тысячелетний Венерианский Переводной, его и плазменным ожогом не возьмешь. Теперь так и будет десять веков держать заданную форму, пока сам не завянет, если, конечно, не разобрать по аквамариновому камешку всю виллу вплоть до основания. Однако теперь лучше при Паламиде ни о студийцах Большого Ковно, ни тем более о «Тахютисе» и намеком не упоминать, и ненароком не обмолвиться. В его доме ныне это слова ругательные.

– Что же, так и живет? – давясь от затаенного хохота, переспросил Гортензий. Вот уж анекдот, действительно.

– Как видите, – вздохнула Амалия Павловна, но и опять не смогла воздержаться от улыбки. Кокетливым жестом оправила темные капризно‑рыхлые косы. – Но давайте, наконец, и войдем. Ведь не за развлечением мы сюда прибыли.

Дверь была слегка приоткрыта. Никого из них это нимало не удивило. Агностик славился своей рассеянностью, вплоть до удручающей небрежности. Поэтому со спокойной вполне душой Гортензий переступил чужой порог вперед Амалии Павловны – как наименее знакомый гость. И как положено то правилами приличного воспитания, остановился в ожидании. Теперь здешний смотритель, иль лаборант, или еще какой Викарий‑голубчик должен подать о себе весть и, поприветствовав гостей, осведомиться о цели их прихода – дело обычное. Хотя у Карлуши он проходил сразу куда хотел, вот это друг называется, да! В своей берлоге Гортензий тоже не держался за церемонии, наверное, и впрямь по молодости. Но людям с заслуженным славным именем без сего не обойтись, мало ли ротозеев с пустяковым интересом, на всех времени не напасешься! Тем более Агностику, сторонних визитеров не жаловавшему вообще.

Никто их не поприветствовал и ни о чем не осведомился. Гортензий уже и удивиться успел – неужто у зазнайки‑философа все вот так, запросто? Быть того не может, хотя это разочарование в ожиданиях из разряда приятных. Но тут Амалия Павловна дернула его за полу летной куртки‑безрукавки. Он обернулся сначала к ней: будто плетью, нет, обухом по голове, – такое было выражение на нимфоподобном ее лице, и глазища вдруг черные‑пречерные, это зрачки расширились от изумленного испуга, только чего же пугаться в залитой сиреневато‑солнечным светом приемной? Он перевел свой еще непонимающий взгляд туда же, куда смотрела она. Ба, тысяча демонов разгильдяйства его побери! Окошко смотрителя доисторических кондовых времен, с распахнутым и растерзанным мертвым нутром зияло равнодушным безмолвием и бесцветной пустотой. Взбалмошная очередная затея реконструктора‑самоучки, говорят, Агностик слаб по части технологических знаний? Или же? С чего бы Амалии так‑то страшиться? Нет, дело не в этом. Но в чем? В том, что стряслась какая‑то непредсказуемая оплошность, или гадючая гадость, или попросту беда. С Агностиком, с кем же еще! Может, существо из Вольера, не выдержав психопатической перемены, напало на него, да и сбежало? Чушь на гравитационной смазке, – все неслись вихрем разноплеменные мысли в его плохо соображавшей сей миг голове, – сил на то не хватит ни у какой особи хоть женского, хоть мужского пола. Во‑первых, у них у всех гормональная блокада половых инстинктов, что отнюдь не способствует чрезвычайной озверелости. А во‑вторых, невозможно никакому зверю, разве кроме саблезубого ископаемого тигра, ни тем более вольерному обитателю сладить с много и функционально тренированным современным психокинетиком‑сапиенсом.

– Гортензий, мальчик мой, что же делать? – гулко и против обыкновения в колоратурном ключе вопросила его Амалия Павловна, прижалась к нему сбоку и со спины, будто пряталась за несокрушимый утес.

Вот он уже и «мальчик мой»! Пусть от непроизвольного, смутившего дух волнения, все равно. Лишь бы прижималась. Да и бояться, скорее всего, нечего. Сейчас ситуация разъяснится. Зато у него в нынешней пьесе ведущее соло, и Амалия того не забудет. Ни его крепкое опорное плечо, ни решительную руководящую мужественность. Все это – верный первый шаг к последующему триумфальному сближению. А говорила – нет у нее нынче расположения в настроении, само собой, до флирта тут далеко, зато до всего остального близко. Что же, он вовсе не против выступить в роли защитника нежных и огнеглазых профильных педагогинь, как и безответственных истеричных философов.

– Надо пойти и посмотреть самим. И первым делом сыскать хозяина сего гостеприимного дома. Еще можно покричать а‑у‑у! Вдруг отзовется, – попытался он разрядить нехорошо сгустившуюся атмосферу убогой шуткой. Но теперь любая сойдет.

– Не надо кричать, – прошептала Амалия Павловна и прижалась к его боку еще тесней.

А вот это скверно. Она лучше моего знает. Ты ли сам последнюю минуту не ощущал разве? Куда подевалась твоя собственная сверхчувственная интуиция? Не ей ли ты хвастал всегда, а перед дамами особенно? Никуда не подевалась, тут как тут, пихает тебя, как бес в ребро, а ты все о грезах любви. Возьми себя в руки, Гортензий! Он и взял.

– Как угодно. Я пойду впереди, а вы уж – за мной. Но если хотите, можете остаться тут. Даже лучше вам будет остаться, – предложил он своей побледневшей до истонченной синевы спутнице. Не кривил душой, а в самом деле думал, что лучше ей остаться. Его личные, идущие из глубины ощущения остерегали его. Мерзкий, лапчатый холодок прошлепал по безнадежно вспотевшей вдруг спине, а на закаменевшую шею уже уселся нагло маленький и жуткий зверек по прозвищу «ей‑ей, паника!». Гортензий с трудом его согнал с захваченной позиции.

– Нет, я с вами. Не оставляйте меня, пожалуйста! – плаксиво попросила Амалия Павловна, и не хотела раскисать, но очень уж скверно сжало ей сердце. Не предчувствием даже, а какой‑то постфактум катастрофой, что только свершилась и дала о себе первое знамение.

– Тогда вот что, – прямолинейно и строго указал ей Гортензий. – За мной держаться неукоснительно. Ни вздохов, ни ахов. Чуть что – вы в тот же миг вплотную за моей спиной и не высовываться. Пока не разберемся в произошедшем.

Так и пошли, больше ни о чем не сговариваясь. Гортензий на ходу перебирал в уме возможные версии случившегося. Кроме прежней, о недисциплинированных экспериментах с системой домашнего жизнеобеспечения, их было ровным счетом ноль. Это не принимая во внимание фантастического предположения о начавшейся войне параллельных или нижестоящих субатомных миров. Или еще более неправдоподобного – вдруг студиозусы из пресловутого «Тахютиса» рехнулись совсем на почве всевозможных каверз и сшутили другую шутку с бывшим заказчиком. Кстати сказать, вторая вероятность была куда ниже первой. Городских студийцев он неплохо знал, как и то, что это все, в общем, невинные хохмачи: ладно таблицы, но чтобы чужих смотрителей ломать? Нет, не годится.