– Марина, – подозвал Павел радистку, – когда связь с Москвой?

– Через два часа, товарищ комиссар.

– Напомните мне, ладно? Будет важный разговор.

Марина напомнила, и разговор состоялся. Вести были хорошие – Ставка поддержала проведение операции «Меркурий» не в августе, а в конце июня.

Это было связано с тем, что командование Южного и Юго-Западного фронтов само обратилось к Верховному главнокомандованию с просьбой о переносе даты наступления с сентября на начало июля.

Были горячие головы, предлагавшие перейти в наступление 22 июня, так сказать, в ознаменование годовщины, но Сталин не поддержал излишне пылких, установив дату 2 июля.

А вот перед 1-й партизанской ограничений было куда меньше. Операция «Меркурий» должна была начаться 22 июня, в три утра.

* * *

Рано утром, на рассвете, сто два бомбардировщика «Юнкерс», «Дорнье», «Хейнкель» из 1-го, 2-го и 3-го БАП поднялись в воздух. Ровно гудели моторы в предрассветной мгле, бомбовозы шли девятками, под прикрытием «Мессершмиттов» и «Фокке-Вульфов».

На подлете к целям пилоты ориентировались на сигналы, подаваемые подпольщиками: над крышами городов взвивались зеленые ракеты, указывая, куда сбрасывать бомбы.

И вот гул моторов совместился с воем и свистом падавших фугасок.

Бомбежке подверглись Киев, Ровно, Житомир, Тернополь, Луцк, Львов, Винница.

В тот же час сотни орудий открыли огонь по немецко-румынским гарнизонам в Киеве и Ровно – корректировщики из подполья «помогали» снарядам ложиться точно.

Танковые роты вошли на улицы Ровно, их сопровождали партизанские отряды. К сожалению, одна лишь армия не могла себе позволить битвы хотя бы за десяток украинских городов, поэтому Судоплатов сконцентрировал силы на столице рейхскомиссариата. Впрочем, это касалось лишь танков.

По всей Украине на улицы вышли десятки отрядов, они громили полицейские участки и комендатуры, вешали гестаповцев и эсэсовцев. Рушились подорванные мосты, взрывались цистерны с бензином на станциях. Заранее устроенные снайперы отстреливали немецких офицеров и начальников. Пожары на складах множились с каждым часом – полыхало по всей Украине.

Ни один состав не смог добраться до пункта назначения, все отправились «в кувырок». На аэродромах под Киевом горели десятки и десятки самолетов, а когда оккупанты, наконец, организовались и на дороги вышли первые колонны грузовиков с солдатами и танки, на них накинулась партизанская авиация.

Краснозвездные «Мессершмитты» расстреливали машины, как в 41-м, словно устраивая дежавю, вот только под очередями «мессеров» гибли уже не бойцы РККА.

Под шумок отпирались двери тюрем и ворота концлагерей – эмоциональный подъем был настолько велик, что заключенные рвали своих мучителей голыми руками, а уж когда отбирали оружие, то усмирить их было невозможно.

По всему Киеву и Ровно, по всей Украине убивали немецких офицеров, всяких бургомистров и прихвостней из местных. Бывало, что прежние хозяева квартир, занятых «завоевателями», выбирались из подвалов, куда были согнаны, и расправлялись с «постояльцами».

Было похоже на то, как если бы к карте Украины кто-то поднес спичку снизу – вот на Ровенщине затемнело пятнышко, почернело, потянулся дымок… и вспыхнул огонек, живо поедая бумагу, испещренную буковками – «Житомир», «Умань», «Киев»…

Только в реале горела не карта, полыхала всамделишная Украина.

Первыми дрогнули румыны. Сдаваться было некому, поскольку враг оставался невидим, и «мамалыжники» стали разбегаться. Дезертирство приняло такой размах, что уже никакая дисциплина, никакие наказания не могли затормозить процесс распада.

Немецкие власти визжали в телефоны, требуя у Берлина немедленной поддержки в подавлении «бунта унтерменшей», а в столице рейха настаивали на «временных и локальных трудностях».

Однако, когда счет убитых оккупантов пошел на десятки тысяч, настала пора вмешаться.

Восемь дивизий были сняты с фронта, чтобы подавить восстание в тылу. Это-то и было целью операции «Меркурий» – оттянуть с передовой немецкие части да связать их боем, чтобы они подольше на фронте не показывались, ослабить линию обороны фрицев – и облегчить жизнь Красной Армии.

Из записок П. А. Судоплатова:

«…Серов арестовал Кост-Левицкого, являвшегося одно время главой бывшей независимой Украинской Народной Республики. Хрущев незамедлительно сообщил об этом аресте Сталину, подчеркивая свои заслуги в деле нейтрализации потенциального премьера украинского правительства в изгнании. Кост-Левицкого этапировали из Львова в Москву и заключили в тюрьму. К тому времени ему было уже за восемьдесят, и арест этого старого человека сильно повредил нашему престижу в глазах украинской интеллигенции.

Когда мне приказали дать оценку того, насколько важно задержание Кост-Левицкого в Москве, я в своем докладе Берии, который затем был послан Молотову, подчеркнул, что задержание это ни с какой точки зрения не оправдано. Напротив, следует предоставить Галиции специальный статус, чтобы нейтрализовать широко распространенную антисоветскую пропаганду, и необходимо немедленно освободить Кост-Левицкого, извиниться перед ним и отослать обратно живым и невредимым, дав возможность жить во Львове с максимальным комфортом. Это должно быть сделано, естественно, при условии, что он, в свою очередь, поддержит нашу идею направить в Киев и Москву влиятельную и представительную делегацию из Западной Украины для переговоров о специальном статусе для Галиции в составе советской республики Украины.

Тем самым было бы оказано должное уважение местным традициям. Молотов согласился. Кост-Левицкий был освобожден и выехал обратно во Львов в отдельном спецвагоне.

Это предложение было моей первой открытой конфронтацией с Хрущевым и Серовым…»

Норвегия, Вест-фьорд. 28 июня 1942 года

– По местам стоять, к всплытию готовиться! Рулевым – дифферент три градуса на корму, малый ход!

«Катюша» прибывала к пункту назначения. К Лофотенам субмарина подходила со стороны океана, после чего вошла в узкий залив, где вода почти колыхалась, походя на лист седой стали.

Пасмурное небо нависало над скалами, тронутыми цепкой растительностью, а на берегу скучились постройки – у самой воды стояли на сваях сараи-стаббюр, между которыми были протянуты жерди – на них сушили треску, – а дальше располагались приземистые домишки с двухскатными крышами, крытыми не тесом или шифером, а дерном.

Кровли зеленели травой и даже кустами.

Глянув в перископ, Мюллер сказал:

– Точно вышли! Это хозяйство старого Олафа. Подходить лучше всего во‑он там, где рорбу стоит.

– Рорбу? – нахмурился Лунин.

– Это рыбацкая хижина.