— Митенька… — фыркнул в ее сторону Андрей Васильевич, вставая из–за стола и прикуривая у открытой форточки. – Мне этот Митенька твой, между прочим, всю жизнь перевернул в одночасье…

— Да объясни толком, Андрюха! Чем я тебя так обидел–то? – резко развернулся к нему Петров, чуть не уронив со стола свою тарелку.

— Да если со стороны посмотреть, то вроде и ничем… — медленно проговорил Андрей Васильевич. – Вроде как и не виноват ты ни в чем … А только я на себе всю жизнь этот крест обиды несу!

— Какой? Да говори уже, наконец…

— Ты Шурочку–то помнишь, говоришь? Невесту свою? Ты уехал по распределению, а она здесь осталась, помнишь?

Конечно же, Петров помнил Шурочку — он вообще всех своих женщин помнил. И Шурочку помнил — белое легкое перышко, златокудрое и божественно–хрупкое создание, до предела непосредственное и легкомысленное, из того как раз рода женщин, рядом с которыми любой мужчина тут же и начинает чувствовать себя жутко ответственным за эту их самую легкость и хрупкость. Вот и Петров тогда прочувствовал эту ответственность по полной программе: абсолютно честно и верно ждал он свою невесту в Краснодаре, куда его заслали по тем строгим временам по институтскому распределению. А Шурочка позвонила потом и огорошила – не жди, мол, замуж выхожу. А за кого – сказать не захотела… Ну что ж, он ей только счастья пожелал, и все. И невдомек ему оказалось, что выбор Шурочкин пал на друга его институтского, рыжего и серьезного Андрюху Шувалова, который вокруг Шурочки после его отъезда тут же и засуетился, и хвост свой распушил да в ЗАГС поволок в скорости. Еще и сволочью распоследней по отношению к Митьке Петрову себя чувствовал, потому как преступление же настоящее – у друга невесту отбить. Это после свадьбы только выяснилось, что у невесты, оказывается, трехмесячная беременность в наличии имеется… Вот молодой муж чуть тогда с ума и не сошел. Допрос ей настоящий устроил, с пристрастием – заставил таки Шурочку признаться, чьего ребенка она ему вместо приданого преподнесла. Она плакала, конечно, прощения просила… Да что было взять с того прощения — все равно пришлось рыжему несчастному Андрюхе принять все, как есть — не прогонять же ее обратно в общежитие из своих трехкомнатных удобств, с пузом–то?

— … Так что следующие двадцать пять лет я, как честный муж и заботливый отец, растил твоего ребенка, Петров! – поднял на него тяжелые глаза Андрей Васильевич после своего рассказа. – Любил–воспитывал, кормил–одевал, образование давал… А про себя все время помнил – не мой это ребенок. Это я твою дочь ращу, Петров, твою! Сам себе маленький ад устроил, в общем. Не без твоей помощи, конечно…

— Так я ж не знал ничего, Андрюха… — растерянно и виновато протянул Петров. – Ты чего?! Я когда уезжал, она мне ничего про беременность не сказала…

— Ну, правильно. Это надо Шурочку знать… Она хоть и недалекого ума, а вот хитрости ей занимать не приходится. Зачем ей было ехать по твоему долбаному распределению? Неизвестно еще, когда ты там квартиру получишь, да и получишь ли вообще. А тут я – нате вам, подарок! Рыжий, честный, влюбленный, порядочный. А главное – с трехкомнатной квартирой в центре города, с обеспеченными родителями, у которых еще и дача с машиной имеется… Знала же, что если женюсь – все равно потом не брошу, даже если она от тебя и тройню родит! Все вычислила…

— А почему ты меня–то не разыскал? Разобрались бы по–мужски как–нибудь…

— Да не мог я, Петров, не мог! Как ты не понимаешь?! Порядочность меня подвела — фамильная черта наша, интеллигентность эта моя паршиво–пресловутая, будь она неладна. Не мог, и все. Наливай давай! Чего зря душу бередить…

Петров задумчиво открутил бутылочную пробку, молча разлил водку. Взяв свою рюмку в руки, долго вертел тоненькую ее ножку в пальцах, потом одним глотком опрокинул содержимое в себя.

— Значит, говоришь, двадцать пять лет крест нес? – тяжело взглянув на Андрея Васильевича, медленно проговорил он. – Пострадал шибко, значит, от своей порядочности? Ах ты, бедный мой рыжий Андрюха! Столько лет себя грыз! А знаешь, почему?

— Почему? – с вызовом посмотрел на него Андрей Васильевич.

- А потому, что у тебя вот там, где сердце должно быть, просто дырка торчит! Она и стучит так же, и кровь по жилам исправно гоняет, а только не сердце у тебя там, а дырка…

- Господи, и этот тоже про дырки… Вот уж воистину, яблоко от яблони… — тихо всплеснула руками Татьяна Львовна и, обернувшись к Петрову, произнесла с укоризной:

— Ну, зачем ты так, Митенька? Согласись, что он ведь действительно очень порядочно поступил. Ты знаешь, мы уже пять лет практически вместе, а он никак не мог из семьи уйти — дочь боялся оставить… Зря ты так, Митенька!

— Да на хрена вообще нужна такая порядочность, Таня! И не порядочность это, а свинство сплошное… Он, видишь ли, помнил все время! Смотрел и помнил, воспитывал и помнил, любил и помнил… Да не бывает так! Не бывает такого, чтобы любовь – отдельно, а порядочность – отдельно! А я? А меня тогда на каком таком основании отцовства лишили? Вы оба, оба меня его лишили…

Внутри у него уже все бушевало от возмущения, будто его обманули как–то совсем уж по–крупному, обидели, нагло обвели вокруг пальца. На Таню он по большому счету не особо сердился – женщина все–таки, ей все позволительно. Но вот Андрюха, рыжий интеллигентный молчун Андрюха, можно сказать, сейчас ножом пырнул ему в самое сердце. Не понимал Петров такой мужицкой порядочности. Такой, которую самому себе через страдание доказывать надо – за чужой счет, получается. Мазохизм какой–то. Все шиворот навыворот, и божий дар вместе с яичницей. И что это за генетическая ревность–гордыня такая – мой ребенок, не мой ребенок… Петрову тут же и Артемка его припомнился : когда привел он мальчишку в семью, ни разу ему не подумалось, чей он на самом деле сын да от кого любимая им женщина мальчишку того рожала…Раз живет с ним рядом – значит, сын. И все. И никаких таких дополнительных страданий. И никаких доказательств пресловутой своей порядочности. И никакого интеллигентского садомазохизма….

Будто задохнувшись, он торопливо открутил бутылочную пробку, плеснул себе еще водки и тут же сердито выпил, со стуком поставив рюмку на стол. И вдруг, изо всех сил хлопнув по этому столу ладонями, заговорил жестко:

— Так! А где она, моя дочь? Я ее видеть хочу! Прямо сейчас! Я ее двадцать пять лет не видел, в конце концов! Как хоть зовут–то ее?! — уже почти выкрикнул он свою последнюю фразу.

— Тише, Митенька, тише. Чего ты кричишь? Говорю же тебе — Люся ее зовут, полное имя – Люсьена… – растерянно пыталась успокоить его Татьяна Львовна.

— И ты! И ты меня тоже обманула! Зачем, Таня? Ты–то почему мне про сына ничего не сказала?

— А зачем, Митенька? – пожала плечами Татьяна Львовна. — Что бы это изменило–то? Мне ведь от тебя ничего не нужно было…

— Причем тут нужно – не нужно, Тань? Ребенок – он же не твоя собственность! Не вещь, судьбой которой ты можешь сама распорядиться, как тебе хочется…Эх, Таня, Таня… Тоже горделивой своей порядочностью наслаждалась, да? Я, мол, сама и только сама?