Слушай, а мы успеем до поезда к ней съездить? Я ее очень увидеть хочу!

— Нет, не надо! Когда Глеб с вокзала позвонил, она так плакала… Я ее до дому проводил — она совсем уже без сил была. Не надо пока, пап! Ей просто столько информации сразу не воспринять. Не услышит она.

— Так мы ж на минутку, я только взгляну на нее, и все! Она тоже мой ребенок, ты пойми…

— Нет, отец, не надо, — тихо, но твердо сказал Илья, глядя Петрову в глаза. – Для нее и в самом деле эта новость на сегодняшний день – уже перебор. Я ей сам потом скажу, ладно? Я придумаю, как…

Илья и сам не понимал, откуда в нем взялась такая твердость и решительность. Выплыло вдруг в общей сумятице чувств какое–то незнакомое, шестое, наверное , чувство, которое подсказало: нельзя пока говорить этого Люсе. Потому, может, что не примет она сейчас никакого нового отца. Он же вот тоже не может никак принять, что Люся – сестра…

— …Нет, не могу! – произнес Илья уже вслух. – Люся – сестра…

— А ты смоги! – неожиданно жестко вдруг проговорил Петров. – Ты просто будь мужчиной, сын! И вообще – это ты бога еще благодари, что она в тебя влюбится не успела. Повезло. А то бы натворили дел…И не думай, что братом быть легче. Может, и потруднее даже!

— Так я ж ее люблю! — в отчаянии на него глядя, пытался объяснить Илья. – Очень люблю, понимаешь?

— Ну так и люби! – так же жестко проговорил Петров. – Как сестру люби! Компенсируй сестре утерянную за эти годы братскую свою любовь!

— И все равно, все равно трудно принять … — тяжело замотал головой Илья.

— А кто говорит, что легко? – вздохнул грустно Петров. – Нелегко, конечно. Но ничего. Примешь. Научишься. Я в тебя верю. ь легче….я влюбится не успела. и улыбаясь. 106106106106106106106106106106106106106106106106106106106106106106106106106106106106106106106106106106106106106106106106106106106106106106106106106106106106106106106106106106106106

— Мы летом приедем к тебе, ладно, пап? Вместе… — словно очнувшись от его жестких, как короткие команды слов, проговорил Илья.

— Хорошо, сын. Буду ждать. Мы все будем вас ждать. И я, и Аня, и пацаны наши. В гости ли, насовсем ли – без разницы…

— У тебя ведь много детей, да? Мне Анна Сергеевна рассказывала, когда провожала.

— Да. Много. У меня, кроме Вовки, Сашки и Артема, есть еще Леня, есть Павлик, есть дочка Ульяна… А еще вы с Люсей у меня теперь есть! Представляешь, какое счастье?

Он еще что–то говорил, заглядывая ему в глаза и улыбаясь, и тряс за плечо – Илья уже ничего не слышал. Просто сидел и смотрел на него — ему хватало… Иногда не нужно говорить никаких слов – даже самых проникновенных – чтобы ощутить вдруг эту ни с чем не сравнимую теплоту совместного бытия, заключенного в круг маленького общего пространства, называемую одним емким словом – любовь. Да, он любил этого странного мужика, сидящего перед ним, маленького доктора с пронзительно–горячими, умными и добрыми глазами. Уезжая тогда из Краснодара – уже любил, потому что не любить его было просто невозможно…

— …Ты обязательно должен с ними познакомиться, Илья! Они все очень замечательные ребята! Все разные, конечно, каждый со своим характером и своим тараканом в голове, но все равно все замечательные. Каждый – личность неординарная, ищущая, творческая. Я всеми вами очень горжусь…

— И мной тоже?

— И тобой!

— А мной за что? За то, что заблудился в трех соснах? Что пошел права качать к больному человеку? Что своими поисками неизвестно каких истин только неприятности приношу своей матери? Что не знаю, как теперь научиться относиться к любимой девушке, как к сестре?

— Да ладно тебе, сынок. Поверь мне, что все эти твои духовные метания будут потом казаться тебе самым прекрасным временем – всего лишь временем твоей юности. И все у тебя еще будет – и любовь настоящая, и семья, и дети, — много детей! И ты их очень любить будешь – ты умеешь! И поверь мне, тоже будешь потом ими гордиться. И вообще – как здорово, что именно ты у меня есть, вот такой вот…

— А ты – у меня…

И они снова молчали, и снова долго смотрели друг другу в одинаковые коричнево–горячие глаза, и опять говорили обо всем на свете взахлеб, и опять потом молчали легко, и улыбались, и не могли наглядеться друг на друга, пока Петров не произнес тихо и грустно:

— А ты знаешь, мне ведь пора… На поезд боюсь опоздать! Ты проводишь меня на вокзал, сынок?

— Конечно, провожу, пап! Мог бы и не спрашивать! – быстро ответил Илья. – Сейчас только съем чего–нибудь, и поедем. Весь день ничего не ел, упаду сейчас…

— Слушай, а эта бабка твоя – ну просто прелесть какая! Я прямо в нее влюбился, знаешь ли! Замечательная, просто великолепнейшая женщина! Редкий человеческий случай, когда и душа, и ум, и любовь сливаются в единое целое. Тут я за тебя рад, сынок. Тут тебе очень крупно, просто катастрофически повезло…

24

— Ты о чем задумалась так? – резко спросил Андрей Васильевич, повернувшись всем корпусом к Татьяне Львовне и поднимая воротник куртки. – О Митеньке своем?

— Ну почему о своем, Андрюша, — улыбнулась та в ответ снисходительно, — он вот уже двадцать лет как не мой… А ты что, ревнуешь?

— Да, ревную… Конечно, ревную! Ты так на него смотрела – аж плавилась вся! На меня ты так никогда не смотришь… Ты любила его, что ли?

— Конечно, любила. Очень! Даже когда уехала от него. Не страдала, а именно любила. По нему женщины вообще не страдают. Он не из таких…

— А из каких?

— Не знаю даже, как объяснить тебе… — Татьяна Львовна надолго замолчала, шла, тихо улыбаясь и смотря вдаль, отчего на лице ее проступило совсем ей несвойственное, необычно мягкое и мечтательное выражение. – Вот тетя Нора, например, считает, что при рождении каждого человека бог наделяет его душу шарами любви. Кому дает десять шаров, кому сто, кому тысячу… И вот каждый со своими шарами идет по жизни, и оставляет их там, где у него чего–то сложилось, чувства какие–то. Человек потом из отношений уходит, а его шары любви в том месте остаются. Вот и получается — где много шаров после себя оставил, там тебя и любят всю жизнь не смотря ни на что, и вспоминают добрым словом…А тому, кому бог дал один такой шарик, как говорится, на все про все, приходится носить его с собой неприкаянно всю свою жизнь из одних отношений в другие, нигде ничего после себя не оставляя, кроме обид да слез. А у Петрова таких шаров богом дано не сто и не тысячу, у него таких шаров — миллион… И он везде их оставляет помногу, не жалея и не считая убытков, потому его все помнят и любят, и бабы к нему пачками липнут – греются…

— А у меня, выходит, один всего шарик, если следовать этой твоей теории?

— Ну, с чего ты взял, что у тебя один шарик? Нет, не один, побольше. И не миллион, слава богу! А таких, как Петров, богом особо отмеченных, очень мало, уж поверь мне. Так что не ревнуй, Андрюша. Не бери грех на душу.