Во-первых я обиделась за секс. Глупо обижаться за секс в моей ситуации? Да, наверное. Но блин, Стасик был за окном! Я ещё не полностью избавилась от гадского ощущения, что изменяю ему каждый раз, когда занимаюсь сексом с Егором. А тут ещё у бывшего под носом…

Во-вторых… что за, на хрен, шовинизм? Почему Егору можно жениться и разводиться, а мне нет? В общем негодование кипело и булькало во мне, словно в чайнике, что свистит припадочно, извещая всех, что нагрет до предела. Я вот тоже свистеть скоро начну!

Один плюс был. Я вдруг вспомнила, что со всеми этими перипетиями я забыла про тесты начисто. Егор уже ушел, я сидела голая словно это что-то могло ему доказать, и ковырялась ложкой в вазочке с вареньем. А потом подпрыгнув вспомнила — тест! Натянула футболку и бегом побежала в туалет. Тест положила на роман газету, по уже сложившейся традиции. Принялась ждать. Так, как в первый раз уже не нервничала, слишком злилась на потенциального папашу.

Посмотрела на тест — отрицательный. По сути, до месячных ещё пара дней. А я совсем их не чувствую. Ни одного предвестника. Я всегда ощущала начало этих дней заранее. Сейчас — тишина. Обнадежившись этим, я поднялась на чердак, где мобильный интернет ловил лучше, и начиталась статей о самых чудесных беременностях. В них рассказывалось о залетах в безопасные дни, о залетах во время месячных, о беременностях, когда месячные шли и о интересном положении никто не догадывался. Увлеклась не на шутку, остановилась только на непорочном зачатии молодой американской девушки. Пожалуй, на волю богов я, все же, рассчитывать не буду. По старинке буду делать ребёнка, как и меня родители делали. Но шанс на то, что я беременна сейчас ещё оставался.

Удивительно, но помидоры, которые симулировали смерть после посадки их в грунт, вдруг ожили. Встали, выпустили новые листочки. На одном даже завязалась первая кисть маленьких жёлтых цветов. Вдвойне удивительные, что под помидорами вдруг полезла редиска. Ободрившись такими новостями, я буквально на четвереньках обследовала грядку с картошкой, и даже обнаружила один росток. Впрочем, он мог быть чем угодно, ни разу не видела, как картошка вырастает, я ее больше уважала в уже готовом виде, в своей тарелке.

После обеда помогла соседке стричь Глафиру. Она упрямо убегал на волю, вследствие чего, в её белоснежном пухе были веточки, репей, засохшие листья… Совсем себя глафира не берегла. Поэтому соседка торжественно объявила день стрижки Глафиры, а дядь Ваня сбежал, словно специально.

— Вот начешу пуха, — говорила теть Лена, — Свяжу тебе носки.

— Да бросьте, — отмахивалась я, а сама думала — мне носки зачем? Вот рожу малыша, ему такие нежные пинеточки пригодятся…

Глафиру мы сначала чесали, складывая лёгкий, невесомый пух в холщовый мешочек, а потом стригли огромными ножницами. Ножниц я опасалась — мне казалось, что они непременно отрежут мои пальцы. Дело было долгим, кропотливым и энергоемким — про Егора я почти не вспоминала. Остриженная Глафира была удивительно страшной, нелепой, и смотрела на меня с немым укором.

Ножниц мне не давали, я всего лишь придерживала козу, чтобы она спокойно лежала на боку. Я чувствовала себя живодеркой — Глафире, чтобы она не поранилась, связали ноги. Иногда, словно специально усугубляя мои страдания, она поворачивалась, и смотрела мне глаза в глаза. Глаза у неё были фиолетовым, с огромным чёрным зрачком. Порой Глафира даже прихватывала меня губами за футболку, и тянула, пытаясь обратить на меня свое внимание.

— Так тебе лучше станет, — убеждала я козу. — Лето же почти настало. Жарко. А так видишь, вентиляция…

— Какие же вы все таки, дети, — сказала теть Лена, поглядев на мои душевные терзания. — Я Глафиру, конечно, люблю. Но не надо её одушевлять. Она животное, причем, на редкость глупое и упрямое.

Я клянусь — Глафира обиделась. Вздохнула тяжело, прикрыла веки. По мере состригания шерсти становился заметен её неестественно большой круглый живот. Я положила на него ладонь, ощутила чёткое понятное движение внутри — козленок маленький. Теперь я чувствовала с козой ещё и солидарность, хотя это меня и смешило.

Руки пропахли козой, к одежде пристал пух. Как назло, погода, такая солнечная в последние дни стремительно портилась. Я мылась в душе, вода в бочке наверху не прогрелась и у меня не попадал зуб на зуб. С тоской вспоминала о своей городской ванной, такой чистой, тёплой, уютной… и тут же одергивала себя — самостоятельная, значит самостоятельная.

Стас не вернулся, хотя подсознательно я ожидала этого весь день. К вечеру, не выдержав тоски я потопала к Таньке. Поглядела — мерседеса возле дома нет.

— Как дела? — спросила я.

Выглядела моя подруга очень подозрительно, даже слишком. Я вдруг вспомнила, как она влюбилась на первом курсе универа — глаза боестели так же примерно. Но тогда ей было восемнадцать, гормоны, все дела… сейчас, через десять лет такой блеск ни к чему хорошему не приведёт. Будет потом по балконам лазить и в кустах прелюбодействовать. Хотя, у меня то не любовь причиной. Я ребёнка хочу, а это причина уважительная.

— Так себе дела, — сказала Танька.

И правда — глаза блестят, а мордочка унылая донельзя. Я в свете событий была ещё унылее. Полосок все нет, Стас зачем-то приезжал, непонятно зачем, с Егором не пойми что… Так мы и сидели вдвоём, грустили, каждый о своём. Тотошка лежал на полу и с увлечением рисовал каракули на бумаге. Это действо имело звуковое сопровождение — Тотошка говорить не умел, но петь ему это не мешало. Я вспомнила про Никитку, и вдруг с горечью осознала, что Егор наверняка просто спрятал его от меня. Захотелось реветь.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Ты иди, — спохватилась подруга. — Сегодня хозяева приедут… оба. Есть шанс, что помирятся. Я могла бы с Тотошкой тогда остаться… но, придётся уйти.

— Почему это?

— Не спрашивай.

И махнула мне на дверь. Я послушно вышла, все же, настроения мне Танька не поднимала, и так, хоть волком вой, ещё она кислая, как недозрелый лимон. Мне кислоты самой хватает. На Танькином, а точнее хозяйском газоне я задержалась минут на десять, выглядывала Егора. Дождалась — приехал. На меня даже не посмотрел, бросил машину у дома, не оглядываясь ушёл в дом.

— Вот, значит, как, — задумчиво пробормотала я. — Не полезу я к тебе в окна. Не дождёшься.