– Но ведь детей отправят в пансион? – неожиданно для самой себя вмешалась Марина. – Адом ты собирался продать, не так ли, Миша? Так какая разница, останутся кошки или нет?

– Продать дом? – протянула Надежда. – Впервые слышу! Миша, это правда?

– Есть такая мысль, – проворчал тот, и Марина поняла, что обнародовала его план преждевременно. Ему явно не хотелось делиться им с сестрой. – На обломках новую жизнь не начинают.

– Мысль отличная, но кто позарится на эти твои обломки? – усомнилась сестра. – Сколько ты сюда вложил? Я еще тогда говорила, что это уродство себя не окупит! И место не обжитое, инфраструктуры никакой, за всякой мелочью надо ехать… И вообще, где ты тогда будешь жить? В Москве? Кажется, у тебя там холостяцкая квартира? Посмотрела бы я на это логово! Что же ты молчишь?

– Нумерую твои вопросы, – бесстрастно ответил брат. – Их слишком много. Сперва я хотел бы, чтобы мне что-нибудь ответила Марина, а потом решу все остальное. А ты пока найди пансион для детей…

«И крысиный яд для кошек, – закончила про себя Марина. – Короче, полная зачистка перед…» Она не успела додумать мысль – в раскрытое окно влетел большой камень и с грохотом обрушился на середину стола, вдребезги расколотив фарфоровый кувшин со сливками и заварочный чайник. Из опрокинутых при сотрясении вазочек посыпались сухарики, потекло варенье, Надежда, вскрикнув, вскочила из-за стола, уворачиваясь от полившейся заварки. В это время в окно влетел другой камень, точнее – половинка кирпича. Он приземлился в непосредственной близости от женщины, уничтожив ее чайный прибор. Теперь вскочили все.

– Мерзавки! – сдавленно проговорила разом побагровевшая Надежда. – Они метили в меня!

Отстранив ее, Банницкий высунулся в окно и тут же обернулся:

– Их надо немедленно поймать! Они все слышали! Про пансион, и главное, про мать…

Не дожидаясь продолжения, Марина первой бросилась вон из столовой. Она вспомнила, как девочки обсуждали свой безумный план побега. Казалось, ей удалось их отговорить, хоть на время, но что теперь могло остановить сестер? «Дети ехали домой, к матери, а попали на могилу и в очередную школу-тюрьму!»

Выбежав из дома, она огляделась. Уже вечерело, но в парке было еще светло – редко растущие сосны щедро пропускали лучи предзакатного солнца. Девочек не было видно, да и бесполезно было рассчитывать, что они так просто позволят себя поймать. «У них есть деньги, есть лидер – Алина, есть страшная обида на отца… Господи, что они могут натворить! В такой глуши, одни, не зная ни местности, ни местных нравов… Две красивые маленькие девочки, сбежавшие из дома… Они сядут в любую машину, которая остановится рядом!»

Марина бросилась к воротам – тщетно. Охранник, полный молодой парень в камуфляже, никого не видел. Ему только что позвонил Банницкий, также предупреждая, что дети сбежали.

– Запру вот ворота и пойду их искать на территории. – Он зачем-то продемонстрировал женщине пистолет в кобуре. – Хотите, поищем вместе?

Она только отмахнулась и побежала вдоль ограды, то и дело оступаясь на непривычно мягкой лесной земле, усыпанной толстым слоем прошлогодних листьев и иголками. Марина осматривала железные прутья, ища какой-нибудь изъян, позволивший бы девочкам сбежать… Но вскоре ей стало ясно, что за состоянием ограды следили на совесть. Двухметровые чугунные прутья, заостренные кверху, скрепленные лишь внизу и вверху, так что некуда было поставить ногу, чтобы перелезть, все до единого были целы. Добежав до угла участка, женщина остановилась, чтобы отдышаться, и уже медленнее двинулась вдоль другой стороны ограды. Справа Марина видела дом. Сквозь сосны было заметно движение возле террасы, до нее доносились на удивление ясные, близкие голоса. Здесь, среди леса, их не искажали посторонние шумы. Люди говорили как будто совсем рядом.

– Участок большой, но спрятаться негде! – убеждал Генрих Петрович. Его бархатный низкий голос по-прежнему звучал ровно, как будто ничего не случилось. – Убежать тоже невозможно, ограда надежная. Они вернутся, Надежда Юрьевна, это вопрос времени.

– Вы не знаете этих детей! – В голосе женщины слышалась настоящая паника. – Я не представляю, что они теперь натворят… Они обе такие неуравновешенные, все в мать… Господи, когда она сошла с ума, я совсем не удивилась! Когда Миша меня с ней познакомил, у меня сразу мелькнула мысль о чем-то подобном! Вы помните ее глаза? У нее были совершенно ненормальные глаза!

– Заткнись! – Это выкрикнул Банницкий. Марина даже вздрогнула – столько ярости было в его голосе. – И прикуси свой проклятый язык! Это из-за тебя они удрали! Я же предупреждал – ни слова о том, что случилось с их матерью!

– Сам заткнись! – сорвалась сестра. В этот миг их голоса стали на удивление похожи. – С тех пор как я тут, ты только и делаешь, что оскорбляешь меня! Уж ни слова не скажи о твоей драгоценной женушке! Что это за святая такая выискалась, хотелось бы знать?!

– Успокойтесь, – попытался вмешаться Генрих Петрович, но женщина не сдалась:

– В гробу я, кажется, успокоюсь! Ноги моей тут больше не будет! Все, родимый, – лови этих паршивок сам, воспитывай сам, и камни они пусть кидают в тебя! А я уезжаю! Мне моя жизнь еще дорога!

– И катись! – напутствовал ее брат. – Такую хамку я могу найти и за меньшие деньги!

Раздался пронзительный короткий визг, будто женщина обо что-то укололась. Затем отчетливый сухой хлопок – казалось, лопнул воздушный шарик. А затем ее неестественно спокойный голос:

– Это тебе на память, скотина. А теперь отдай мои пять тысяч.

Наступило молчание. Марина, сильно заинтересованная происходящим, на минуту забыла о детях. Больше всего ее поразило то, что девочки, сознательно или случайно, все-таки добились отъезда тетки. Разумеется, они не могли предсказать эту стычку между братом и сестрой, но одно просчитали безупречно – меру терпения обоих. Марина даже прониклась к ним уважением.

Она подошла поближе, все еще оставаясь незамеченной. У крыльца стояли мужчины. Банницкий возбужденно жестикулировал, но говорил негромко, так что слов она разобрать не смогла. Психиатр скорбно кивал в ответ, его золотые очки кроваво отражали заходящее солнце. Спустя минуту на крыльце появилась Надежда. Она была в плаще, криво наброшенном на одно плечо, на сгибе руки висела объемистая сумка из синей шотландки, явно дорожная. За нею следовала жизнерадостная горничная, умудрявшаяся вилять бедрами, даже катя два огромных чемодана.

– Так где мои деньги? – поинтересовалась Надежда. – Или ты отменил свое обещание?

– Получишь завтра, в банке, – ответил Банницкий, повернувшись к сестре спиной. – Я таких денег наличными при себе не держу.

– А я и забыла, что прошло то время, когда ты носил с собой килограмм баксов в пластиковом кулечке! – язвительно заметила Надежда. – Ну что ж, ты обещал при свидетеле. Надеюсь, завтра вспомнишь мое лицо?

Ответом ей было молчание. Даже Генрих Петрович, чувствовавший себя уверенно в любой ситуации, не решился вмешаться. Слишком выразительно молчал банкир. Женщина громко откашлялась, натянула рукава плаща, взглянула на часы. Марина наблюдала за ней, стоя метрах в пятнадцати, и готова была поклясться – Надежда утратила контроль над ситуацией, и сейчас происходит вовсе не то, чего бы ей хотелось. Ссора с богатым братом явно не входила в ее планы. Марина вспомнила то немногое, что знала о ней. Пятьдесят лет. Одинока. Была замужем, но муж умер лет пятнадцать назад. Детей у них не было. Кажется, вспоминала Марина, по образованию сестра Банницкого была экономистом, но ни дня в своей жизни не работала. Сперва ее содержал муж, потом брат. Банницкий как-то оговорился, что сестрица наверняка успела скопить кругленькое состояние за те годы, пока патронировала детей в Англии. Деньги он посылал ей щедро и, конечно, не требовал отчета. Он знал, что если сестра что-то и берет себе, то большую часть все равно получают дети. Он не любил ее, но доверял ей, не считал ее совершенной нянькой, но был рад, что сестра взяла на себя заботу о детях. И вот сейчас он стоял спиной к Надежде и ждал, когда за ней приедет машина. Та тоже ждала – но явно не машины, а извинений, примирения, какого-то жеста со стороны брата.