— А я не оставлю тебя! — вдруг сказала Элейна и, не обращая никакого внимания на то, что от Харта действительно попахивало, как от козла, а щеки его покрывала щетина длиной в полдюйма, вдруг обняла его за шею и поцеловала в губы.

— Молодец девчонка! — громко раздалось у них под боком, и Элейна в ужасе отпрянула от Уильяма. — А я-то прям заслушался, как, бывало, дома, на театре! — сказал Потрошитель и одобрительно цыкнул зубом.

Уильям покраснел и неловко дернулся, словно хотел двинуть квартирмейстера под ребра. Элейна ойкнула и испуганно схватила Уильяма за руку. Тупая игла медленно отпускала сердце Уильяма, и, хотя он все еще плохо чувствовал левую часть своего тела, но вдруг переглянулся с Элейной, и молодые люди захохотали, давясь, прыская и тщетно пытаясь соблюсти хоть какую-то тишину.

В ту же секунду раздался какой-то шум, и тут же поляну огласил истошный вопль, который сменился отчаянной трелью флейты и барабанным боем.

— Сбежа-ал! И-и-и, сбежа-ал! Тревога! — истерично орал кто-то. Заспанные солдаты вскакивали и хватались за оружие. Из палаток высыпали голландцы и французы, часовые стреляли в воздух и размахивали горящими ветками.

— Я еще приду, — прошептала Элейна, и в ту же секунду железная рука шевалье схватила ее за плечо.

* * *

— О дочь моя, о, моя карта! — горестно вопил Абрабанель, бегая по гудящему, как растревоженный улей, лагерю. Воздух потихоньку начал сереть: приближался рассвет. — И это мое семя, это ветвь от корней моих!

— Дорогой Давид, что вы так бегаете? Молоденькие девушки, попадая под дурное влияние, часто поступают безрассудно, — заметил Ван Дер Фельд, тщетно пытаясь поймать своего будущего тестя и удержать его на одном месте.

— Но как она могла! Помочь! Этому! Мерзавцу Кроуфорду бежать! — запыхавшись, орал Абрабанель и бил ногой в волосатый ствол кокосовой пальмы. Наверху кокосы угрожающе тряслись и покачивались, а с дерева сыпалась какая-то труха. — Ночью пойти к этим страшным людям и разговаривать с ним, как будто он ее родственник! — Абрабанель, громко застенав, вырвался из рук голландца и снова закружил вокруг их палатки, как птица над разоренным гнездом, не забывая при этом то и дело внимательно вглядываться в лица французов, толпившихся неподалеку вокруг Ришери.

— Где она? Где эта гадюка? Это она во всем виновата, эта ведьма! — вдруг завизжал он, осторожно терзая свою манишку и ловко перепрыгивая через разбросанное по земле снаряжение.

— Я здесь, месье. Чем обязана?

Абрабанель не смог вовремя затормозить и с размаху влетел головой мадам Аделаиде прямо в грудь. Мадам пошатнулась, но выдержала удар.

С пальмы с громким стуком один за другим посыпались кокосы, и один из них, расколовшись, обдал сапоги Ван Дер Фельда липким соком.

Вежливо отстранившись, Аделаида поправила смятый корсаж и, ослепительно улыбнувшись, двумя пальчиками стряхнула соринку с кафтана коадьютора.

— Как я понимаю, мы разыгрываем второй акт замечательной, хотя и несколько подзабытой комедии «Венецианский купец»? Браво! Беру места в партере!

— Вы со своим Шекспиром надоели мне еще больше, чем этот треклятый Кроу… — оборвав сам себя, Абрабанель издал шипение, похожее на звук, с которым из плотно закрытой кастрюли вырывается пар: — Тс-с-с… хр-р… к-к… — просипел он и ударил кулаком себя по голове. Все сошлось, все стало на свои места. Шекспир выдал их.

— Я не могу согласиться с некоторыми пунктами ваших обвинений, — продолжала женщина, не обращая внимания на банкира и его состояние. — В конце концов, у вашей дочери был хоть какой-то смысл помогать пленникам. Но у меня-то не было никакого!

Но Абрабанель ее не слушал. Он вдруг все понял, обо всем догадался, все вспомнил. Ночью, когда снотворное, подсыпанное Элейной, подействовало, к Абрабанелю пришел Малох-Гавумес, Ангел смерти. Он был в белых чулках и черных кюлотах, на его арбе-канфосе[18] висели спасительные кисти цицит, он был опоясан черным широким шелковым поясом и облачен в длинный черный шелковый кафтан с бархатными обшлагами. Поверх одежды он предусмотрительно накинул белый фартук мясника, а в руке держал острую бритву, которой он пресекает жизнь всех евреев. Лицо его было похоже на лицо могеля из старой синагоги, глубокие морщины сбегали от его носа ко рту, а усталые глаза были мудры и печальны. Там, где он стоял, пропадал свет, и холодом и пустотой веяло от его черной фигуры.

— Давид, сын Соломона, — выдохнул Ангел смерти. — Еще немного, и нить твоей жизни оборвется.

Язык Абрабанеля словно примерз к гортани, и он лишь затряс головой.

Малох-Гавумес вздохнул и порылся в кармане фартука. Отчего-то Абрабанелю показалось, что на белоснежном льне явственно проступают алые пятна крови. Вдруг сами собой появились и зажглись серебряные шандалы, а над головой посланника засияло семь священных огней. Откуда-то прилетел ветер и зашевелил на лбу банкира седые волосы.

Ангел смерти вынул из фартука кусок мятой пожелтевшей бумаги, и тут Абрабанель увидел, что вместо рук у Ангела цепкие птичьи лапы с длинными загнутыми когтями.

— Смотри, Давид, будь осторожен. Не торопи то время, когда придется тебе приложиться к отцам твоим, — Малох жестом раби развернул бумагу и зашевелил бескровными восковыми губами. Он что-то еще говорил, но уши Абрабанеля словно кто-то воском заткнул, и оттого он совсем не слышал, что говорит ему вестник. Набравшись смелости, он вскричал:

— О Малох-Гавумес, разве настало тебе время вскрыть мою жилу и произнести форму заклания? И что ты читаешь в той бумаге?

Но Ангел с острой стальной бритвой в когтях лишь покачал головой, тая во мгле, а в мозгу банкира отчетливо прозвучало: «Взвешен…»

Очнувшись, банкир обнаружил, что держится за сердце, а мерзкая воровка стоит напротив как ни в чем не бывало и что-то ему говорит. Она говорила бы и дальше, но Абрабанель махнул на нее левой рукой.

— …Никакого, — сказала женщина.

— Никакого???!!! — отдышавшись, банкир завопил так, что кони шарахнулись и испуганно заржали. Господин Абрабанель снова схватился за сердце и прислонился к пальме.

Миледи вдруг все поняла, как понял и он, и поистине дьявольская усмешка заплясала на ее розовых безупречных губах.

— Карта, где карта, скверная вы женщина?! — изнемогая, прохрипел банкир.

— У меня в корсаже, месье, — Лукреция рассмеялась и двумя белыми пальчиками вытащила кусок мятой, пожелтевшей от старости шелковой бумаги. На миг Абрабанелю показалось, что вместо ногтей ее пальцы заканчиваются острыми птичьими когтями.

Карибское море. Эспаньола