– Загостилась я у вас, однако. Вот что, князь, коль убить меня боитесь или совесть не дозволяет, велите слугам принести какое-нибудь платье. Не в образе же Евы домой мне отправляться. За подарок вам премного благодарна, только уж не обессудьте, не приму. Я со своим грехом перед всевышним хочу такой, как есть, предстать, без ожерелий да колец, утратой чести девичьей обретенных. Неужто вы впрямь не понимаете, – голос пленницы задрожал еще сильней, но усилием воли она сумела подавить подступившие рыдания и, зардевшись от стыда, навеянного воспоминанием о недавней близости с Воловичем, добавила: – Что после ваших надругательств мерзких я жить дальше не смогу.

Высказав свое намерение наложить на себя руки, несчастная немного успокоилась, накинула на плечи так и лежавший на постели плащ Станислава, после чего почти с сочувствием сказала, кивая на сокровища:

– А это, сударь, для другого случая приберегите, только вряд ли он вам представится. За мой позор отец вас непременно убьет.

Отвернувшись от Воловича, гордая красавица устремила взор свой на распятие, что висело над постелью, да принялась читать молитву. Лишь теперь князь окончательно уразумел, в какую пропасть он толкнул себя и эту девочку. Движимый остатками надежды на счастливую развязку их нечаянной любовной связи, он тихо вопросил, невольно обращаясь к пленнице уже как к благородной даме:

– Кто вы, сударыня?

Потревоженная его вопросом грешница разомкнула молитвенно сложенные точеные ручки, при этом шелк плаща соскользнул с ее округлых плеч, открыв Станиславу божественную грудь, осиную талию да погибельный для мужского взора зад. Изумленно взмахнув длинными ресницами колдовских своих глаз, русалка не без гордости ответила:

– Как кто? Неужели вы еще не поняли? Я Елена, дочь вашего соседа полковника Озорчука. Так что о моем убийстве хорошо подумай, князь. В нем одном твоя надежда жизнь спасти, а моя – великий грех самоубийства на душу не взять. Хотя убить меня ты вряд ли посмеешь, а отец все одно обо всем дознается.

7

В то время, когда повергнутый в ужас признанием пленницы канцлер окончательно убедился, что жертвой его похоти стала не какая-то мужичка, а единственная дочь грозного полковника, в хуторе Озорчука царил переполох, вызванный исчезновением всеобщей любимицы. Стареющие рыцари седлали коней и, получив напутствие от хорунжего Шептицкого, который был, вопреки своей пагубной привычке, совершенно трезв, отправлялись на поиски Елены.

Разослав своих собратьев, Гжегож воротился в дом. Невзирая на запрет Марыси появляться в девичьей, он направился к служанкам. Из сбивчивых рассказов дворовых девушек хорунжий узнал, что пани Елена взяла обычай гулять одна, а возвращается всегда с охапкой водяных лилий. Услыхав про лилии, Шептицкий призадумался, Гжегож распрекрасно знал, где они растут. Он был тоже мечтатель и не раз лелеял свою тоску на берегу лесного озера. Страшная догадка закралась в голову лихого шляхтича. Прежде чем удостовериться в своих предположениях, хорунжий зашел к себе в обитель, скромностью убранства напоминавшую монашью келью, зарядил старенькую, но надежную в бою пистоль и прицепил на пояс тяжелый, украшенный алмазами да золотом гусарский палаш – единственное, что осталось у него от прежней, безвозвратно ушедшей жизни.

Солнце уже начало садиться, когда Шептицкий подъехал к лесному озеру. Опасаясь скорого наступления сумерек, он сразу же направил коня вдоль берега и стал пристально глядеть по сторонам. Бывалый офицер-лазутчик, умеющий по едва различимым приметам найти врага, Гжегож вскоре отыскал в траве Еленкино платье. Одного лишь взгляда на запятнанный кровью белый холст хватило обладающему пылким воображением мужчине, чтоб понять, что здесь произошло. Однако, еще не до конца уверенный в своей догадке – на принцессу рыцарского братства могли напасть случайные лесные бродяги, хорунжий пошел по следу, оставленному необутой мужской ногой. Тот вскоре вывел его к обгрызенной лошадиными зубами сосне, возле которой лежали новые, дорогого сафьяна сапоги с золочеными шпорами. Теперь уже сомнений не было – надругался над Еленкой и похитил ее не кто иной, как Волович. Благородный гнев охватил удалого рыцаря. Шептицкий был уверен, что это мерзкое злодейство канцлер совершил, желая отомстить Озорчуку за его непокорность. Первый яростный порыв – вернуться на хутор, собрать всех преданных полковнику бойцов и тотчас же идти на штурм княжеской обители, прошел довольно быстро. Для начала Гжегож решил проникнуть в вотчину Воловича, осмотреть подходы к замку, выяснить расположение и численность охраны, а уж потом вести на приступ своих товарищей. Запалив фитиль пистоли, он неспешным шагом направился к вражьему логову. Лес вскоре кончился, и хорунжий оказался на дороге, по которой ехали возвращавшиеся с поля мужики. Ухоженный их вид еще больше разозлил Шептицкого.

– Холопов вон жалеет, жить по-человечески дает, а бывшего однополчанина голым по миру хотел пустить. Никогда не думал, что Станислав такой паскудой станет. Видать, теперь не на меня равняется, с Казимира Вишневецкого, похоже, пример берет. Тот на подобные мерзости горазд. Это ж надо – не иметь ни стыда, ни совести, чтоб с благородной девицей так поступить. Еленка этого не переживет. А Ян, что с ним теперь будет? – с яростью подумал он.

Полыхавшая в душе Гжегожа ненависть не была сиюминутной вспышкой гнева, вызванной злодейством канцлера. Вельможный негодяй лишь раздул огонь, который вот уже пятнадцать лет жег его неприкаянное сердце.

8

В молодости хорунжий служил в гусарах. Закованные в стальные латы с ангельскими крыльями за спиной – эти лучшие воины Речи Посполитой не знали поражений. Ударом своего железного строя они сметали любого, дерзнувшего заступить им путь, врага. Самым лучшим в том могучем строю был потомок знатного польского рода Гжегож Шептицкий. В двадцать лет он уже считался одним из первых рыцарей королевства, а в двадцать пять, получив чин ротмистра20, стал командиром эскадрона, чем вызвал гнев и зависть полкового начальника, князя Казимира Вишневецкого. Будучи старше Шептицкого всего на пять лет, Казимир имел столь высокое положение лишь благодаря богатству да связям при дворе. Болезненно самолюбивый Вишневецкий даже во сне мечтал о том, как избавиться от удачливого соперника. Война с турками предоставила ему такую возможность. В одном из сражений он приказал Шептицкому идти в атаку на укрытый глубоким рвом турецкий редут, который обороняли янычары при поддержке десятка орудий. В ответ на разумное замечание Гжегожа, что посылать тяжелую конницу на рвы – это против всяких воинских правил, а лезть в лоб под пушечный огонь и вовсе верная погибель, полковник начал обвинять ротмистра в трусости. Взбешенный Гжегож повел в атаку эскадрон и взял редут, потеряв при этом почти всех своих людей.

Первым, кого увидел, придя в себя, израненный Шептицкий, был склонившийся над ним полковник, пожелавший воочию удостовериться в его смерти. Гнев придал сил умирающему рыцарю. Простреленной рукой он сумел дотянуться до заткнутого за пояс князя пистолета и выстрелил в ненавистное лицо. Но холодеющие пальцы ротмистра не сразу смогли взвести курок, и негодяй успел отпрянуть. Только тяжесть почти смертельных ран спасла Гжегожа от казни. Ну, мало ли что могло почудиться умирающему. Сам Вишневецкий тоже постарался замять сию темную историю, свалив при этом всю вину за гибель эскадрона на излишнюю горячность да самоуверенность своего молодого офицера.