течение целого столетия мы готовились к полному потрясению основ… Кому охранять и защищать гуманность… среди опасностей нашей эпохи? Кто подаст пример человеческого образа, когда люди… пали до уровня животных или даже автомата?» (НШ, 4).

Существовало, говорит он, три «человеческих образа», завещанных современной эпохой, и он называет их именами Руссо, Гете и Шопенгауэра. Человек Руссо по преимуществу революционер, человек Гете – созерцатель, человек Шопенгауэра – тот, кто «добровольно принимает на себя страдания, неотъемлемую часть правдивости» (НШ, 4):

«Тот, кто стал бы жить по Шопенгауэру… напоминал бы скорее Мефистофеля, нежели Фауста… все, что существует, что можно отрицать, заслуживает отрицания; и быть честным означает верить в существование, которое никоим образом нельзя отрицать… Безусловно, он станет разрушать свое земное счастье своей храбростью; ему придется стать врагом тех, кого он любит, и учреждений, породивших его; он может не щадить людей или вещей, даже при том, что будет страдать, когда страдают они; он будет неверно понят и долгое время может восприниматься как союзник власти, ненавистной ему… ему придется сойти в глубины бытия с целым рядом странных вопросов на устах: зачем я живу? Какой урок должен я извлечь из жизни? Как мне стать тем, что я есть, и почему я страдаю от того, каков я?.. Тот, кто расценивает свою жизнь не более как мгновение в эволюции расы, или государства, или науки… не постиг урока бытия» (НШ, 4).

«Урок бытия» состоит в том, что только великие личности имеют какую-то ценность, а великая личность – это тот, кто больше, чем животное, больше, чем человек, – это Ubermensch, в более поздней терминологии Ницше:

«До тех пор, пока кто-то жаждет жизни как удовольствия, он не поднимает глаз выше горизонта животного, так как всего лишь более осознанно жаждет того, что животное ищет посредством слепого импульса. Но именно это мы все и делаем большую часть наших жизней… Но бывают моменты, когда мы осознаем это… мы видим, что, согласно со всей природой, мы проталкиваемся к человеку, как к чему-то, что выше нас» (НШ, 5).

«…Так кто они, способные возвысить нас? Они те самые настоящие люди, те, которые уже более не животные, это философы, художники и святые; природа, которая никогда не делает скачков, сделала один свой скачок… создав их» (НШ, 5).

Человечество должно работать постоянно, чтобы создавать индивидуальные великие человеческие существа, – это, и ничто другое, составляет его задачу… Ибо вопрос таков: как может твоя жизнь, индивидуальная жизнь, сохранять высочайшую ценность, глубочайшую важность?.. Только путем жизни во благо редчайших и ценнейших образцов» (НШ, 6).

«[Всякий, кто поступает так] помещает себя в круг культуры [и говорит] я вижу над собой нечто выше и человечнее, чем я; пусть каждый поможет мне достичь этого, как я помогу каждому, кто знает и страдает, как я: так что в конце концов может появиться человек, который чувствует себя совершенным и безграничным в знании и любви, восприятии и силе и который в своей завершенности заодно с природой – судьей и оценщиком вещей» (НШ, 6).

Все четвертое «Размышление» – «Рихард Вагнер в Байрейте» – в отличие от прочих трех, представляет скорее биографический интерес, нежели философский. Здесь важно не то, о чем Ницше писал, а сам тот факт, что он написал очерк о Вагнере в 1875 г. и опубликовал его в 1876 г., имея в виду приурочить его к первому фестивалю в Байрейте. Очерк написан в откровенно хвалебном тоне, и в «Ecce Homo» Ницше поясняет, что здесь, как и в эссе о Шопенгауэре, он на самом деле писал о самом себе. «Очерк «Вагнер в Байрейте» – это в11 дение моего собственного будущего», говорит он (ЕН-НШ); и снова:

«…то, что я слышал в музыке Вагнера в юности, не имеет ничего общего с Вагнером… Подтверждение тому… мой очерк «Вагнер в Байрейте»: во всех ключевых психологических фрагментах речь идет только об одной личности – можно не сомневаясь вставить мое имя или слово «Заратустра» везде, где текст содержит слово «Вагнер»… У Вагнера и самого была такая мысль: себя в очерке он не узнал» (ЕН-РТ, 4).

Это заявление совершенно неприемлемо, и утверждение, что Вагнер не узнал себя в очерке, неправда. Ницше послал ему текст в июле 1876 г., и оба – Вагнер и Козима – пришли от него в восторг. (Как и король Людвиг, которому Вагнер направил экземпляр.) Вагнер написал Ницше почти немедленно: «Друг! Твоя книга гениальна! Как удалось тебе так хорошо меня узнать?» Во всяком случае, исследователь Вагнера скорее восхитится проявленным в очерке пониманием личности маэстро, чем поверит, что изображенный здесь человек – Ницше, а вовсе не Вагнер.

С точки зрения философии Ницше в очерке есть один важнейший элемент, который является мостиком между его ранними произведениями и книгой «Человеческое, слишком человеческое»: объяснение творческой энергии Вагнера его волей к власти. В «Размышлении» об истории он уже предположил, что тот процесс, который там назван «упорядочением хаоса» и посредством которого греки стали единой и живой культурой, может также работать и в каждой отдельной личности как разновидность состояния, характерного конфликтующими побуждениями и эмоциями. В ретроспективе видно, что Ницше уже приблизился к концепции жажды власти как ведущей идее государства и личности, но эта концепция была еще затушевана аполлоно-дионисийским дуализмом. В очерке «Рихард Вагнер в Байрейте» он уже смотрит на вещи иначе: он уже повидал Вагнера крупным планом и был готов дерзнуть на психологический анализ его развития. С Вагнером к нему пришла и идея воли к власти, трансформированная в художественном творчестве не как отдаленное и полуметафорическое явление, а как реальное воплощение:

«Когда ведущая идея его (Вагнера) жизни – идея, что ни с чем не сопоставимого влияния… можно достичь через театр – овладела им, она привела все его существо в самое неистовое возбуждение… Эта идея впервые появилась… как выражение его скрытой личной воли, ненасытно жаждущей власти и славы. Влияние, несравнимое влияние – как? над кем? – с той поры стало вопросом и запросом, неотступно занимающим его голову и сердце. Он хотел покорять и править, как ни один художник до него, и при возможности достичь единым ударом того тиранического всемогущества, к которому тайно взывали его инстинкты» (№V, 8).

В результате Вагнер стал гением театра и не остановился до тех пор, пока не создал целый маленький мир, где его слово было законом.

Ницше нигде не высказывался осуждающе по поводу такого источника искусства Вагнера,