Казалось бы, все достаточно ясно; но ничему из намеченного не суждено было осуществиться. Ницше следовало вернуться в Базель осенью (1877 г.), и оставшееся время он (а вернее, Мальвида) намеревался провести в Швейцарии, где, при посредничестве Мальвиды, ему предстояло повидаться с некоторыми юными особами и присмотреться к ним повнимательнее, чтобы потом одну из них взять в жены. Нет никаких сведений о том, что он так и поступил. Напротив, в письме к Мальвиде от 1 июля, после примерно шести месяцев странствий по Италии и Швейцарии, он сообщает, что эта «приятная обязанность» все еще впереди. Поменялись и планы относительно Базеля:

«Я твердо решил вернуться в Базель и возобновить свою деятельность. Я не могу жить, не чувствуя себя полезным, а базельцы – единственные люди, которые дают мне это чувство. Что меня сделало больным, так это все эти размышления и бумагомарания. Пока я был настоящим ученым, я был здоров; а потом началась вся эта музыкальная нервотрепка и метафизическая философия [иначе говоря, Вагнер и Шопенгауэр], и меня начали беспокоить тысячи вещей, не имеющие ко мне никакого отношения. Поэтому я снова хочу быть учителем. Если я не выдержу этого, то умру на своем посту».

Но это было только мимолетное настроение. В августе он писал Овербеку уже более реалистично: «Одно я теперь знаю наверняка: в целом академическое существование для меня невозможно».

И это подтвердилось. 1 сентября он снова поселился с Элизабет в доме в Базеле (Гаст был здесь третьим, как «секретарь и друг») и попытался возобновить свою академическую деятельность. Но к концу года он был вынужден оставить обязанности учителя в высшей школе и полностью сосредоточиться на лекциях. В середине июня Элизабет вернулась в Наумбург, а Ницше снял дом на краю города, чтобы заставлять себя ходить пешком и таким образом, думал он, обеспечить себе небольшую укрепляющую здоровье нагрузку. В течение зимнего семестра 1878/79 г. он, казалось, немного поправился, но на Пасху почувствовал, что нуждается в «лечении» в Женеве. Оно оказалось настолько неудачным, что он вернулся в Базель в еще худшем состоянии, чем до отъезда. Теперь он расплачивался за почти десятилетнее пренебрежение к своему здоровью. Понятно, что лежащая в основе причина болезни делала ее неизлечимой, но отдельные проявления, подрывающие работоспособность, следовало тщательно лечить. Этим лечением он постоянно пренебрегал: вместо отдыха работал; вместо разумного поведения в периоды улучшения он каждый раз вел себя так, словно окончательно поправился; вместо того чтобы какое-то время заставить работать восстановительные силы организма, он глотал лекарства. Он любил ходить пешком и плавать и поэтому позволял себе верить, что прогулки и плавание шли ему на пользу. Короче говоря, он делал все возможное, чтобы усугубить свою болезнь, и в апреле 1879 г. добился результата: в течение нескольких недель он находился в состоянии полного упадка сил, мучимый одним за другим приступами жесточайшей мигрени; от боли он практически лишился зрения, а желудок его постоянно отторгал пищу. В панике Овербек телеграфировал Элизабет, что ее брат нуждался в срочной помощи, и по приезде она застала его полумертвого от боли и истощения.

2 мая он подал прошение окончательно освободить его от обязанностей в университете: он расстался с преподаванием. 14 июня он вышел на пенсию и вместе с Элизабет покинул Базель. Сначала они отправились в Шлосс-Бремгартен, курорт близ Берна, и вскоре затем к теще Овербека в Цюрих. Там Ницше оставался до тех пор, пока не оправился в достаточной степени, чтобы быть в силах решать, что делать дальше.

2

3 января 1878 г. Вагнер прислал Ницше экземпляр недавно опубликованного текста «Парсифаля». В мае следующего года вышла книга «Человеческое, слишком человеческое», и Ницше направил экземпляр Вагнеру. Теперь между ними лежала пропасть. Ницше писал Зейдлицу 11 июня:

«Его [Вагнера] стремления и мои движутся в противоположных направлениях. Это для меня довольно болезненно – но в служении истине следует быть готовым на любые жертвы. Если бы только он узнал обо всем, что я имею против его искусства и его целей, он счел бы меня одним из своих злейших врагов, каковым – и это хорошо известно – я не являюсь».

31 мая он сказал Петеру Гасту, что «Человеческое, слишком человеческое» «находится под своего рода запретом в Байрейте, и великое отлучение, похоже, распространяется и на автора тоже». Реакция Вагнера на книгу была, однако, окрашена больше сожалением, нежели гневом.

«Из того, что ты писал, – пишет он Овербеку 24 мая, – я понял, что наш старый друг Ницше теперь держится поодаль. В нем, действительно, произошли какие-то резкие перемены: и все же тот, кто был свидетелем его психических конвульсий, которым он был подвержен долгие годы, может почти с уверенностью сказать, что давно нависавшая над ним катастрофа, которая теперь постигла его, не является полной неожиданностью. Я оказал ему любезность… не прочесть его книгу, и мое величайшее желание и надежда состоят в том, что однажды он поблагодарит меня за это».

19 октября он вновь пишет Овербеку, справляясь о Ницше; он говорит о нем как о дорогом друге, чей разум дал сбой, но для которого остается все же надежда на выздоровление. За этот промежуток времени в августовском номере «Bayreuther Blatter» («Байрейтский бюллетень») появилась мягкая критика на «Человеческое, слишком человеческое» под именем Вагнера[42].

В только что упомянутом письме Гасту Ницше отмечает «странное отстранение многих друзей и знакомых», последовавшее за публикацией книги «Человеческое, слишком человеческое». (Понятно, что Ницше сам «держится поодаль», на что указывал Вагнер, глядя с другой стороны.) В число этих отстранившихся друзей попал и Роде, который был вполне искренен в своем неприятии новой книги. Он сказал Овербеку: что его возмущало в Ницше, так это его способность «произвольно принимать любую возможную позицию», а также что он «хвастается тем, что для нас является недостатком, то есть свободой от всякого принуждения видеть мир в каком-то особом свете». Все почитатели Вагнера, в частности Козима, восприняли книгу как предательство Мастера, в которое верилось с трудом.

Многое из этого, конечно, объясняется просто эффектом новизны, и письмо Вагнера – полезный прибор для измерения существа более поздних уверений современников, что та или иная книга Ницше демонстрировала признаки безумия: если Вагнер мог так думать о книге «Человеческое, слишком человеческое», то ничего удивительного, если люди иного масштаба могли то же самое сказать о «Веселой науке» или о книге «По ту сторону добра и зла». Возражения Роде здравы и говорят о том, что,