Спасаясь от стаи бездомных собак, вылетевших из-под ворот близ разъезда, я вскочил на подножку вагона стоявшего грузового состава.

Внутри раскаленной теплушки оказалось сено.

И запах яблок.

От соседней цистерны несло мазутом.

Я ходил вокруг школы, смотрел в бинокль. В одном из домов столкнулся с занявшими позицию снайперами. По квартире они передвигались на четвереньках, перетаскивали тяжелое оружие. Потребовали предъявить документы и велели исчезнуть и не высовываться.

Я отошел подальше и залез на акацию за гаражами. Актовый зал, столовая, корпус начальных классов, тренажерный зал, котельная, мастерские: всюду выломанные окна, стулья и парты в них. С дерева меня сдернули военные, отняли бинокль.

Я пошел в город. Но скоро вернулся к школе. В толпе говорили, что среди террористов негры. Другие возражали: застрелили во дворе школы боевика, и труп разложился на жаре, потому и почернел.

Вдруг грохнул взрыв, и захлопали выстрелы.

Из окна школы выпрыгнул человек, выбежал со двора, военные повели его в штаб.

Приехал на машине какой-то важный начальник, невысокий, седой, его тоже куда-то повели.

К вечеру подоспел еще один, усатый, подтянутый, в окружении военных. Он прошел в школу и скоро вышел.

Ночь я провел на автобусной станции.

На следующее утро к школе медленно-медленно подъехал грузовик, наконец выехал, его встречали, вытаскивали трупы из кузова.

Время текло медленно, как высокие облака в небе.

Вдруг два взрыва снесли крышу со спортзала.

Люди стали прыгать из окон, выбегать из парадной двери. По ним террористы открыли огонь из флигеля школы.

Начался штурм.

Военные, гражданские, вооруженные и безоружные – все кинулись к школе спасать детей. Я помогал делать носилки из одеял. «Неотложек» не хватало, горожане на своих машинах увозили раненых в больницы.

Боевики поставили людей в окна и стреляли из-за них. Прорваться внутрь школы не давали баррикады. Военные под огнем эвакуировали детей. Толпа избивала каких-то мужчин. Штурм шел до самой ночи. Стреляли из танка и огнеметов.

Я помогал, чем мог, таскал в ведрах воду, поил и поливал плачущих детей.

После я хотел уехать куда-нибудь, но не получилось, вернулся, стал помогать на кладбище, с памятниками – то раствор замесить, то плиту установить. Так и прижился в кладбищенской сторожке.

Ко мне не знали как относиться. Но человек по сравнению с таким горем – иголка в сене, любой потеряется.

С тех пор я и живу здесь. Летом в горы ухожу, к зиме спускаюсь, иду на кладбище. Летом почва податливей, сами могилу выкопают, а зимой земля – гранит, помощь нужна, вот я и помогаю.

Еще за могилами детей присматриваю, как умею. Однажды поехал во Владикавказ, снял денег со счета и купил на все G-Shock – целый день ходил по городу, скупал часы – я их потом прикопал у каждого в изголовье. Зачем? Не знаю, но почему-то после этого я спокойней стал.

Зимой люблю у костерка посидеть, хлеб да колбасу поджарить. Время от времени жители меня подкармливают пирогами с сыром и зеленью, и мне хватает. Тут горы близко, Военно-грузинская дорога, живописно очень, иногда даже дух захватывает, так что даже и не верится, что вокруг тебя ад.

На кладбище мне спокойно.

Купил себе четыре улья.

Пчелы собирают мед с кладбищенских цветов, но я его не ем.

Я верю, что мед воплощает души детей, окропивших цветы кровью.

Я нарезаю соты и раздаю их по воскресеньям.

Еще я выпалываю могилы, собираю мусор.

В прошлом году ко мне прибилась пегая псина, сучка. Я не знаю, как ее зовут, сколько ей лет, она мало что разумеет, кажется, она глухая. Летом брал ее в горы. Горожане говорят: прогони ее, нечистая животина. Но я не гоню, всё ж живой кто-то рядом быть должен. В общем-то псина безобидная, единственное, чего боюсь, что она родит щенят. Часто псина моя что-то скулит, поет, что ли, и я пытаюсь вслушаться, но скоро у меня разбаливается голова. Иногда она путает день с ночью, и спать я ложусь с ватой в ушах, чтобы не просыпаться под ее песнопения. Этим летом ее покусали пчелы, у нее опухла морда, и я возил ее в ветеринарку. Наверное, псина решила полакомиться медом. Будет ей наука.

Но в целом она мне нравится. Иногда ест траву, цветы, будто овца. Иногда в ее выцветших глазах появляется теплота, и мне хочется сделать для нее что-то хорошее. Мне нравится просыпаться от того, что она лижет меня своим языком – руку, лицо. И ест она аккуратно. Но иногда сочетание в ней тревоги с заторможенностью меня удручает. И тогда, чтобы развеселить глухую, я варю для нее сгущенку, как когда-то варил для Веры. Для меня вареная сгущенка тоже лакомство: однажды опять не стерпел и проткнул неостывшую банку – сладкая струя влетела мне в шею и плечо, и псина вылизала меня дочиста…

Здесь, на кладбище, я много читаю. Хожу в городскую библиотеку. Неожиданно полюбил Блока. Его хорошо читать вслух.

Небольшой костерок, потрескивают последние осенние цикады, звезды над синей равниной. Псина – благодарная слушательница. Она смотрит на меня и поскуливает.

Приближается звук. И, покорна щемящему звуку,

Молодеет душа.

И во сне прижимаю к губам твою прежнюю руку,

Не дыша.

Снится – снова я мальчик, и снова любовник,

И овраг, и бурьян,

И в бурьяне – колючий шиповник,

И вечерний туман.

Что ж? Весной надо будет отсюда выбираться.

22 февраля – 22 декабря 2012 года