времена. Но Мишель из-за своего хохлацкого дворянства и отставших от жизни старорежимных орденов бывших святых, с мечами и без, продолжал проявлять свою упадочную закоренелость, когда где-то между Февралем и Октябрем он познакомился с Надей… Нет, Надя — это была Замысловатская, а эта новая была, кажется, Вера — снова забыл фамилию. Но тоже до чрезвычайности польская и двойная, типа Кублиц-Кублицкая или чего-то наподобие того. У меня где-то записано, только нету досуга времени искать. Да и не в фамилиях, в конце-то концов, принципиальная суть, нам эти бюрократические перегибы ни к чему в бурном течении наших дней.

Эта самая Надя, точнее, Вера тоже закончила гимназию с каким-то педагогическим прибавлением и тоже, конечно, мечтала о каком-нибудь принце с Лузитанских островов. Она возлежит на канапе, а принц с колена подает ей консоме. Или чего там у них кушают на Лузитанских островах. Она к тому времени уже пережила одно или два высоких чувства (про которые не знаю, про тех не пишу), но первый ее принц женился на другой, а второй хоть с ней и расписался, но оказался… ах, он такой обыкновенный!..

Она по случаю империалистической войны с принцев переключилась на георгиевских кавалеров, а оказалось, что кавалер-то кавалером, а изысканных манер от этих старорежимных крестиков не прибавляется.

Она, как и положено всякой утонченной буржуазной барышне, предавалась об этих предметах возвышенным размышлениям в своем девичьем дневничке. Почему, дескать, с Теодором я такая жалкая и слабая, а с Андреусом, наоборот, гордая и смелая, как все равно какая-нибудь царица? Почему один сам меня покорил, а другой, наоборот, мне покорился? Почему, почему такое?.. Или, дескать, может, вскорости заявится третий? Который пока что маячит где-то там, куда его «призвал долг и любовь к великой бедной Родине». Не какой-нибудь там — великой! Да еще и с большой буквы.

В дневничке этом своем она, можно сказать, даже похвалялась своими феодально-байскими наклонностями: хочу, дескать, роскоши и довольства, в большом богатстве уж до того, дескать, много красоты и наслаждения. Я, дескать, этой феодальной красоте хочу теперь служить и молиться, раз уж мне не повезло молиться Теодору. Андреусу-то сильно не помолишься, он при всех своих крестах ну просто ах до чего обыкновенный! И даже, можно сказать, не сильно умный и маловысокообразованный по сравнению с ней самой. А ее вымечтанный принц должен был представлять из себя помесь поэзии и всякого такого, типа сила, красота, ну и чего там еще бывает. В общем, чтоб была намешана сплошная гармония всяких интересных красок и всевозможных звуков.

А наш Мишель даже для геройского семнадцатого года, когда все принцы, я извиняюсь, поджали свои старорежимные хвосты, до принца, пожалуй что, все равно не дотягивал. А уж по части роскошного богатства у него дела были, как говорится, совсем швах. Но пока он не до конца еще обтрепался, говорят, очень красиво носил на своих изящных плечиках белый офицерский башлык. Он среди приятелей даже заполучил такое прозвище — Башлык. За этим красавчиком Башлыком уже бегали приглядевшие его на улице мелкобуржуазные гимназисточки. А тут еще подкатило катание на лодке, разговоры о всякой такой красоте и искусстве, о женщинах и любви, а главное — о ней самой, о Верочке…

Хотя она в своем девичьем дневничке еще покочевряжилась: он-де достаточно мил, достаточно умен… Красив? Мне нужно большей красоты. Его обаяние — неизвестность. Но — «он мне нужен. И так странно, я почти знаю, что будет».

Это 17 мая. А 2 июня и пуще того:

«Он умиляет меня. И мне странно — я чувствую, что похожа во многом на него. Даже в мелочах. Только… он так беспомощно женственен и, право же, красив!.. Пожалуй, в этом его сила. Он из тех, что не умеют быть повелителями и не хотят быть рабами. Его обаяние — чуткость. Он изящен».

Еще через две недели:

«Он даже талантлив. Но все же он ребенок. И что мне от него нужно? Да ничего! Я только чувствую потребность ласки… Не чувственной… Я слишком одинока… Милый беспомощный ребенок?»

Не пойму, про кого это она — про саму себя или про Мишеля.

Еще через месяц:

«Если я захочу, он будет отцом моего ребенка».

Еще пара недель:

«Он сказал мне тогда: „Сегодня мое рожденье“, — и я, лукаво улыбаясь, спросила: „Что же вам подарить?“ И он шепнул: „Себя!“

На другой день я встретила его, как всегда… как чужая».

Умели тогдашние барышни поломаться! Но после пошла такая геройская полоса, что ноне принцев никаких нету, а выгодней, может, подружиться с какими-то передовыми пролетариями или сознательными матросами, чем с князьями и боярами. Мишелю случилось даже во френче с орденами посидеть в салоне у самой настоящей княгини, и никто его оттуда, я извиняюсь, не попросил.

Ну, потом-то чем дальше ты свои царские ордена запрячешь, тем спокойней будешь проживать.

Но какими, имеется предположение, выдумками Мишель все ж таки, я извиняюсь, задурил этой Наде, тьфу, Вере ее и без того задуренную буржуазным идеализмом хорошенькую головку, так это теми, что она хотела быть таинственной и загадочной, а он и писал ей так, будто она и есть фактически таинственная и загадочная.

Потому что он и сам тоже все еще хотел быть таинственным и загадочным. Империалистических пушек и удушливых газов оказалось чересчур маловато, чтобы выбить из него все эти идеалистические уклоны в неземные стороны буржуазного существования. Даже в полевой тетради 1916–1917 годов он подражает буржуазному идеалисту Оскару Уайльду, записывает всякие такие фразочки типа:

«В любви необходима гармония жеста».

«Непреодолимый и стыдливый соблазн черных чулок».

И даже в геройские 1917–1921 года он заносит такие «философ. размышления»:

«Я — тысяча людей. Какой же хаос нагромождается в подполье моей души».

«Нет зла и добра, есть прекрасное и уродливое».

«Не жизнь создала искусство, а искусство создает жизнь».

«Как я могу наслаждаться радостью, если радость никогда не бывает величественной, а страдание всегда таково?»

«Стремление к власти — сильнейшее желание сильных».

«Смешное — трагично».

«Прежде всего забочусь о красоте формы и грации».

Даже в 1921 году, на вершине триумфального шествия советской власти по российским губерниям, Мишель все еще путается в болоте буржуазного идеализма:

«Жажда бессмертия владеет всеми».

«Душа стремится к великим вещам, ибо в великом часто „бессмертие“. Для