не осталось весеннего. Летом Вы хотели любви, ибо всегда Вас все подчиняло. Весной Вы были весенняя, летними ночами знойная и чувственная, вечером часто такая же грустная, как задумчивые сумерки. И обаятельное утро рождало в Вас новое. Вас все подчиняло.

И вот пришла осень… Посмотрите — она во всем сейчас. Даже в сумеречных Ваших мыслях. Даже в Ваших глазах. И эти капли дождя, вот что бьют по стеклу, похожи на Ваши слезы. На Вашу большую, осеннюю печаль. Они беспокоят».

«И мы должны любить ложь. И мы верим ей, ибо как можем мы поверить правде, если правда всегда скучна и часто уродлива, а ложь нежна, красива и таинственна».

Это ж надо так оторваться от гордых поступей пролетарских масс!

Есть, правда, и бодрые письмишки. Летом семнадцатого буржуазное временное правительство на безрыбье назначило Мишеля начальником почт и телеграфов аж целого Петрограда. Но до него тогда еще не дошло, куда дело сползает, он в силу своей упадочности начал разлагаться, заскучал и отъехал в адъютанты пешей Архангельской дружины какого-то там ополчения. И через месяц после Великой Октябрьской Социалистической Революции снова разливался на бумаге самым настоящим буржуазным декадентом.

Ах-ах, я хочу дотронуться рукой до зайчика, ах-ах, это кусочек северного солнца, его здесь любят, оттого что оно тут такое редкое и слабенькое, ведь люди могут любить только то, к чему не привыкли, ах-ах, я лежал на шкуре медведя и был влюблен в солнечный зайчик и в вас, и мне хотелось хоть сию секунду уехать к вам и целовать ваши холодные пальцы, — и вот на такую упадочность он, я извиняюсь, переводил дефицитный бумажный материал. Он-де метался по комнате и просил бога неумело, сделай, пожалуйста, чтобы мы увиделись, и тут как раз пришло письмо, и он начал смеяться самовлюбленно, как смеются, когда опасность пролетела мимо. А потом он подносил к лицу бледный конверт и тайно целовал ее губы, как будто она сама этим письмом ему шепнула: ах-ах, люблю тебя безумно, мой принц и почти что георгиевский кавалер!

Неужели и Оскар Уайльд плел такую же чепуховину? Не удивляюсь, что его немчура расшлепала.

Мамочке-то своей он писал посерьезнее в декабре семнадцатого. Что здоровьишко пошаливает — нервишки да сердчишко. Да и как тут не хворать — не знаешь, чего завтра свалится на голову, куда придется определяться, в швейцары или в грузчики. Офицеры-то нынче не в моде, вот и хвораешь.

А еще ведь недавно радовался, что попал на Север, — ни тебя никто не трогает, ни ты никого не кусаешь. Гимназистки глазки строят, провинциальные дамы про кого-то намекают, и всем весело.

А потом пришли солдаты и погоны сняли. И, что самое обидное, жалованьишко отняли. И стали все бывшие самые простые и бедные. А на них еще и пальцами показывают: у-у, дескать, буржуй нерезаный! И каждый плюет и язык кажет.

И за что бы, горевал Мишель, такое обращение, революций мы не пущали, с оружием в руках никуда не совались, сидели себе смирно, а революционным массам все, дескать, мало.

Но личная жизнь, как потом вспоминал Мишель, тянется во всякие времена. Бывшие гимназистки все равно глазки приятные делают, а бывшие дамы, ухмыляясь чрезвычайно, кого-то пророчат. Вам-де теперь необходимо жениться. Как будто предлагали невыгодную, но единственную сделку, а иначе, мол, еще хуже будет. И кое-кто таки признал это за лучшее и мудро решил расписаться.

Но Мишель на этот счет мамочке отзывался очень до крайности гордо: мудрость подобная пригодна кроту! А женщины тамошние для него все равно что обезьяны с ихними смешными ужимками и обезьяньими ласками.

Сейчас не поленюсь, отыщу дословную выпись.

«О, как смеялась душа моя над их безобразием! И разум мой сказал: нет.

Ибо я знаю, что придет дорога лучшая, чем эта тропинка слепцов.

И пока я дерзко смеюсь всем в лицо. Всем…

И с тайным страхом спрашиваю себя: „Силен ли ты? Не лучше ли сразу? Ведь помни: чем сильнее борьба, тем больше мучений“.

Да, пока силен. Ибо я опираюсь на свою мудрость. Пока силен, но я не знаю, что дальше. Ведь я с пафосом не говорю себе: „О, я пробью себе дорогу“. Нет. Всё случай, всё случай.

И если дерзкую улыбку я прогоню с лица и если подойду к той полной даме, что прочила кого-то для меня, то, право, мама, не хвали, а пожалей.

Тогда: „Рожденный ползать летать не может“.

Пока же я силен. Пока я с улыбкой смотрю на вереницу пестрых обезьян».

О как! Тут тебе сразу и Оскар Уайльд, и феодально-байская честь, и не знаю, чего еще, моего просвещения не хватает.

Перед своей Надей, то бишь Верой Кублиц он фигурял еще и пошибче, она, видать, была не из пестрых обезьян.

Это в январе-то восемнадцатого!

«Глаза мои устали, утомились, и не видел я истину, которую Вы мне дали.

Большое показалось смешным, малое — безобразным, и казалось мне, что Ваше желание только каприз, а в нем ненужное испытание и насмешка.

Как больно сначала ударили меня Ваши слова: „Приезжайте немедленно, иначе не увидимся…“

Как смеялся я над их безобразием! О, как смеялся я над их бессилием!

Я в смехе хотел найти примирение, но, крадучись, ночью, когда я спал, пришла злоба.

Простите меня, что она пришла. Не звал я ее. Маленькое неуклюжее животное, оно больно кусало мои руки, и я спрятался от него в себе самом.

А сегодня, когда оно ушло, я вернулся к старым богам…

Сегодня суждено мне побить себя камнями.

Я хотел и раньше писать искусанными злобой руками… И как я доволен, что я не писал!..

Я разрушил бы все, что создал».

Тут кругом революции, интервенции, а он выписывает, как она ни с того ни с сего вроде как потянула его за руку, будто какого-нибудь слепца, а он в тот раз вырвался и с чего-то громко смеялся, потому что он боялся земли, а его богом было только Солнце — с большой буквы, я не путаю. И еще тогда же он собрался залезть на какую-то там Голгофу, где мудрость небожителей и истина богов, где счастье…

И еще с ним была его юность, а он поверил Мудрости… Будь верен земле и не доверяйся надземным надеждам, и чего-то еще и еще, и еще…

Неужели эта