души не придуманы законы, и пути ее извилисты и неожиданны. Они ведут к Бессмертию души. Но часто и часто смерть настигает ее, а еще чаще усталость овладевает ею».

«Стремление быть известным, жажда к славе и даже к тщеславию — вот частые и испробованные пути души. Они ведут к „бессмертию“, и это бессмертие — компромисс человека».

«Люди делятся на человекоподобных и Человека. Первых большинство, а потому они нормальны в жизни.

Человек — ненормален. Во всем.

Идите к этой ненормальности. Это огромное, к чему должен подойти человек.

Нормальный умирает от несварения в желудке. Ненормальный от безумия.

Разве может быть что-то хуже нормального?»

«Путь мозга — путь жалких пяти чувств, которые обнимают жизнь в ее глупой и грустной будничности.

Путь души — путь через пропасти с мучительным предчувствием иной жизни».

Вообразите себе — империалистическая, Гражданская, разруха, все, кому посчастливилось полностью не пропасть, обносились до неприличности и пропахли тухлой, я извиняюсь, селедкой, кому посчастливилось меньше, те получили ордер на гроб многоразового пользования, а этому реакционному декаденту все мало, ему требуются какие-то еще пропасти. Как будто недостаточно большое количество граждан и без того уже запропало без всякой материальной пользы для общества. Уж можно было вроде бы перейти на материалистические рельсы и насчет питания, и насчет полового, я извиняюсь, влечения. А Мишель все еще задает себе идеалистические реакционные вопросы: чем околдовала его эта маленькая женщина?

«Я сознаю свою беспомощность и неумелость покорить ее и красотой, и страстью, и чувственностью. Дайте ей новое! Что ж, я придумаю для нее новое чувство».

«Я буду ей лгать. Красивую свою ложь я выдам за правду. Я сам потеряю истину. Я могу говорить ей о своей любви, когда сам не верю в любовь. Я дам ей прочесть свои повести о чужой любви. Это я сделаю, чтобы подойти ближе к ней. И за это буду презирать себя. Я презираю себя, и я это сделаю».

«Любит ли она меня?»

«О, как велико ее обаяние…»

«Я люблю ее, мне почему-то не хочется, страшно и стыдно признаться даже себе. Я слишком высокоэгоистично расцениваю себя в жизни. Знаю, что меня можно прельстить телом, но никогда не думал, что покорит неведомое мне обаяние…»

Почитала бы это бывшая генеральская дочка с двойной фамилией! Но она к тому времени уже вышла замуж за какого-то, я извиняюсь, недорезанного буржуя и отбыла с ним в белую эмиграцию. А теперешняя маленькая Вера с тоже двойной фамилией стала замечать, что в его обращении с ней проскальзывает сквозь всякую такую нежную ласку «милый и ненавистный тон собственника».

Набрался, стало быть, офицерских манер. Вернее сказать, Мишель, скорей всего, так об себе высоко возомнил по той причине, что снова стал сочинять рассказики. До того пропитанные упадочностью, что сам Оскар Уайльд обзавидовался бы, если бы его к тому времени в его реакционной Германии не шлепнули за его слишком вызывающие взгляды.

Откуда Мишель только раскапывал этакое в семнадцатом году? «И только ветер шепнул — куда идешь, прохожий, принц или паяц?» Принц! Паяц! Где он их таких высмотрел, принцев и паяцев? Лично я такого бы и за тысячу лет не сочинил, назначай мне хоть три академических пайка. А у Мишеля в его упаднических придумках из лесу запросто выходит женщина, безумная собой. То бишь я перепутал: прекрасная собой, и плавны были всякие разные ее движения. И спрашивает она Мишеля чего-то насчет того, что такое ЖИЗНЬ большими буквами и в чем сущность и счастье. А Мишель ей как-то очень мудрено растолковывает, что счастье-де можно распознать, только когда его потеряешь.

Хотя не особо глупо, если разобраться.

А он ей предлагает обменять ее одиночество на совместную дорогу с ним незнамо куда.

Но это еще ничего, этак, может, и я бы исхитрился сочинить, если бы поднапрягся. Зато последний финальный конец мне бы и за две тысячи лет не придумать, я даже запомнил: «сегодня солнце влюблено в землю».

А? Как вам такое? «Солнце влюблено в землю»!

А еще он в мае семнадцатого обращался к старенькой вылинявшей маркизе: вспомни-де своей ослабевшей головкой, что сегодня состоится исключительный бал в честь нашего когдатошнего обручения, сегодня ты снова будешь голубая маркиза в костюмчике цвета твоих бывших, а теперь полинявших глазок. Я ж в свое минувшее время целовал тебя в голубой гостиной под нестерпимо чувствительный вальс, так вот, значит, натяни на себя снова тот старенький помятый костюмчик, и мы, дескать, снова закружимся с тобой в вихре вальса. И тут же сам плюется: тьфу-де, какая ты старая и облезлая в этих голубых тряпках! И тряпки полиняли, и ты полиняла — уберите от меня эту психическую!

Эти тому подобные штучки в период реакции считались самым высшим утонченным шиком, а тут май семнадцатого на дворе, а он все в эту же упадническую дуду!

Летом того же семнадцатого Мишель сочинил и того пошибче. Король-де обращается ко всем своим подданным гражданам, что если кто разыщет ему такую дамочку, что он в ней увидит, чего раньше никогда не видал, то он тому отстегнет полцарства. А с той дамочкой распишется законным браком.

Хитро придумал: он же ж если даже углядит чего новенькое, так все равно не признается. Чтоб полцарства не отдавать. Да и жениться ему ни к чему, он завсегда лучше провернет пар амур. Ну, может, из приличия отстегнет ей квартирку в пригороде, и хватит с нее, пущай жалуется в домовый комитет, если недовольна.

А в том же ж городе на окраине торчал или, кажется, даже высился очень до ужаса старинный замок, где проживал какой-то вассал Огума. Сам молодой и красивый, жена Гедда тоже ужас какая красивая, все кругом усыпано золотом и бриллиантами, но все до страшности мрачно, и в гости к ним никто не ходит. И даже спальни у супругов разные. У него налево, у ней направо или наоборот, уже не помню.

И вот в ужасно долгую и мрачную ночь, там и ночи какие-то особенные, Гедда сбежала из замка и прискакала к царю. И говорит: я, говорит, дескать, хоть с мужем и живу, а до сих пор девственная барышня. Видали, спрашивает, вы такое? Не видали. Значит, гоните мне полцарства. Или, по