– Идите обое, чтоб глаза мой не видел… – и черноусый прибавляет еще несколько слов на родном языке.

Толкая друг друга, Игорь с дядькой вываливаются из рафика. Из кабинного окошка вслед им летит протокол – плод творчества галстучников, разорванный в клочки.

– Свобода, ёшь ее! – в приливе чувств шахтер встряхивает Нефедова за плечи. – Спасибо, братишка, отмазал…

Радость Игоря была бы полнее, если б не выброшенная десятка. Надя о ней рано или поздно спросит…

– Теперь куда? – дядька чешет в затылке. – Может, айда на рынок?

Ну нет! На сегодня с него приключений достаточно. Со всей твердостью, на какую способен, Игорь отказывает шахтеру в компании.

– Ну, смотри… – лицо у дядьки скучнеет. – Тогда, значит, больше не свидимся. Завтра уже я ту-ту… с вещами на электричку.

– Желаю удачи…

Тепло простившись с шахтером, Нефедов бредет к своему пансионату. Там ждет его Надя – ждет, чтобы простить. Они будут есть лаваш с мандаринами. Игорь расскажет Наде о своих приключениях. А через пару дней Нефедовых тоже заберет электричка. Скрипя и пошатываясь, по бровке, по краешку меж гор и моря увезет она их в Россию.

– Что, не успел, профессор?

Как большинство столичных вокзалов, этот был тупикового типа. Термин, конечно, спорный, ведь где одному тупик, там для другого начало. Однако на несколько часов каждую ночь вокзал действительно становился тупиковым в обоих направлениях. Факт, противоречащий логике, но оттого не менее печальный – для всех, кто по той или иной причине опаздывал на последнюю электричку.

С этим фактом сегодня столкнулся Нефедов.

Табло пригородных отправлений светилось зелеными прочерками, а прямо под ним на заплеванном асфальте расположилась компания бомжей. Днем лежавшие неподвижно или бродившие по городу с видом сомнамбул, в этот полночный час бомжи были полны жизни, шутили и далеко вокруг распространяли свой изумительный смрад. Они посматривали на Игоря с ехидцей, подмигивали ему заплывшими глазками и ухмылялись беззубыми ртами, обметанными сизыми запекшимися болячками. Их лица в гематомах всех цветов радуги были самого тупого типа, какой только можно себе представить.

Больше всего бомжей забавлял книжный том, который Нефедов держал под мышкой.

– Твой поезд ушел, профессор! – куражились они. – Сядь с нами, почитай нам на сон грядущий…

Наступило то мертвое время суток, когда железнодорожники меняют электричкам колеса и подсчитывают свои убытки. Днем привокзалье кипело, выделяясь мутным пятном на фоне московских, тоже отнюдь не хрустальных человеческих вод, но теперь, когда спал пассажиропоток, обнажилось его отвратительное дно. Вылезли из ила гады, скользкие, опасные твари, а разная транзитная рыбешка, на беду свою угодившая в ловушку расписания, наоборот, искала места, где спрятаться. Она понабилась в зал ожидания, чтобы там, истребив остатки кислорода, стать жертвой неизбежного массового замора.

Нефедов слонялся по пригородной зоне под ослепшими табло. Он протрезвел достаточно, чтобы уже не привлекать внимания милиции, но еще не настолько, чтобы заинтересовать вокзальных проституток. Шнырявшие там и тут востроглазые жулики тоже не видели в нем своего клиента. Впрочем, Игорь сейчас выглядел таким помятым, что и сам мог сойти за какой-нибудь персонаж здешнего паноптикума. С толстой книгой под мышкой он, например, мог представлять собой образ вокзального дурачка. Однако в душе, конечно, Нефедов имел мало общего с вокзальными резидентами. Отличие было в том, что он не умел, как бомжи и другие, естественно обретаться в безвременье вокзального тупика.

Правда, безвременье это было все же не абсолютным. Так, проходя под часами, висевшими рядом с табло, он всякий раз находил их минутную стрелку в другом положении. Стоило Игорю остановиться, вставала и стрелка, но, если он продолжал движение, часы, пусть и с видимой неохотой, оживали тоже. Значит, хождение его не было бесполезным – Нефедов не только себя таскал по ночному вокзалу, но, действуя в роли маятника, заставлял идти время. Он не сдался часам на милость, не осел кулем, не заснул где-нибудь в грязном углу. Превозмогая похмельную, свинцом огрузившую его усталость, Игорь мужественно приближал наступление утра.

Он верил в то, что рассвет наступит, и оказался прав. Зарю Нефедов встречал, стоя уже на своей, только что объявленной платформе. Еще порожними оставались пути, но их уже можно было проследить глазом – дотуда, где, сплетясь в пучок, рельсы сверкали и брызгали магниевыми искрами, запаленные восходящим солнцем. Еще на шпалах попрыгивали самоуверенные вороны, но они уже что-то чувствовали своими лапками. Приложись они к рельсу, то услышали бы постукивание и протяжный железный скрежет. Дорога давала знать об очередном своем пробуждении.

«Риелтор Харламов – жулик». Слово «жулик» в этой фразе стояло первым, потому что электричка прочитывала ее с конца. Дальше был телефон какой-то Светы, предлагавшей желающим интимные услуги, а за ним уже следовали призывы к свержению государственного строя. Бетонные придорожные ограждения, быки мостовых переходов и нескончаемые слепые стены депо давали простор проявлениям гласности. Однако чем дальше от Москвы, тем более краткими и ненормативными делались настенные высказывания. Да и стен самих, годившихся для письма, с каждым километром оставалось меньше.

А спустя полчаса о риелторе Харламове истаяла даже память. Все уже было в прошлом: гражданские страсти и муторная толкотня на городских стыках. Электричка посвистывала; она летела, едва касаясь колесами полотна, а за окнами ее слева и справа вращались будто две веселые карусели. Вот проехала дачница на задастой лошадке, вот речка сверкнула, вот целой грибницей высыпали домики с одинаковыми красными крышами, мокрыми от утренней росы.

Слева и справа от дороги пробуждались селенья. На луга, впереди своих пастырей, поторапливалась скотина. На станционных платформах топтался отхожий люд, а где имелись вокзальчики, там придорожные лавки поднимали ставни. В их названиях веяло уже уездом: «Колбасный рай», «Женский каприз» и, без затей, «Супермаркет».

Миновав пятьдесят восьмой километр, электричка плавно повернула на восток. Ландшафт за окнами мало-помалу становился рельефнее; приподнялись, округлились поля, леса опушили взгорки; все окрестные земли будто бы кто-то взбил, как для мягкости взбивают перину. Пологие выпуклости сменялись уютными ложбинами; местность, казалось, сама делала человеку приглашение – осесть здесь, устроить свои обиталища. И человек, конечно, благодарен был ей за любезность. Вот блеснул за деревьями церковный крест; вот показалась труба завода. Скоро виды природы сменились видами сплошных обиталищ; леса отступили, и от местности остался только один рельеф.

Впрочем, город как таковой тоже выглядел живописно. Часть его залегала в речной долине, через которую был переброшен железнодорожный мост. Проходящие по мосту поезда словно парили в воздухе, и пассажиры их сверху могли наблюдать, как устроена внизу жизнь. Пойменная земля была расчерчена на огороды, а на свободных пространствах семействами паслись козы. Берегом, повторяя извивы речки, пролегало шоссе, по которому, следуя уже его извивам, сновали разноцветные автомобили. Они перебегали между двумя половинами города, разделенного надвое железной дорогой. В правой, патриархальной части главенствовал монастырский собор; в левой, индустриальной – завод со своими трубами. Дома на соборной стороне были старенькие, небольшие, а на заводской, соответственно, многоэтажные и относительно новые. Однако на обеих половинах улицы города были равно зелены и с высоты моста выглядели опрятней и чище, нежели на самом деле.