— Я тоже на это надеюсь, — пробурчала я, бросив недовольный взгляд на спящую Нинон.

Как выяснилось, надеялась я зря, потому что события продолжали развиваться совсем не по тому сценарию, который предполагался утром. Едва Нинон стала подавать признаки жизни — а это случилось через час-полтора, — как на кухне возник новый персонаж. Вдовствующий банкир Остроглазов.

* * *

Вдовствующий банкир окинул нас тусклым взглядом и таким же невыразительным голосом констатировал:

— Все в сборе. Понятно.

Что именно было ему понятно, оставалось только гадать.

Потом они обменялись рукопожатием с поэтом-песенником.

Нинон успела настолько прийти в себя, что не только узнала Остроглазова, но даже и поприветствовала:

— О, нашего полку прибыло! — И, прищурившись, посмотрела на опустевшую банку: — Черт, да у нас уже ничего не осталось!

— А по какому поводу праздник? — осведомился банкир.

— Сеню убили, — жалобно всхлипнула Нинон.

— Я уже знаю, — вздохнул Остроглазов. — Этот следопыт из Генпрокуратуры явился прямо в банк и битый час душу из меня вытряхивал. Где вы были от стольких до стольких?.. Где-где, спал в своей кровати. А кто это может подтвердить? А никто!

— У меня то же самое, — поспешил его утешить поэт-песенник, — у меня тоже нет алиби. Я тоже спал. Правда, мы с этой милой барышней, — Широкорядов кивнул в мою сторону, — похоже, были последними, видевшими этого беднягу живым. Или предпоследними, ведь кто-то побывал у него позже нас, и кончилось это плачевно.

— Черт, как я устал от всего этого, — простонал Остроглазов и рухнул на стул. — Как будто мне сейчас до каких-то там Сень! Разумеется, я против этого Сникерса ничего не имею, и мне его даже жалко, но у меня свое горе, между прочим, да еще какое!

Я сосредоточилась, выбирая удобный момент, чтобы закинуть удочку на предмет привлечения банкира к операции по транспортировке отяжелевшего тела пьяной Нинон, но тут она сама все испортила, плаксивым тоном предложив:

— А давайте Ирку помянем, ребята!

Я прямо вся похолодела, в то время как безутешный вдовец отнесся к ее идее вполне благосклонно и отправился к себе за бутылкой. Пока он отсутствовал, я напрасно взывала к разуму Нинон и поэта-песенника. Впрочем, зря — их разум не отозвался. Нинон вообще меня не слушала, только мурлыкала под нос идиотский шлягер Широкорядова, а этот бездарный рифмоплет твердил одно и то же:

— Помянуть нужно, обязательно, иначе мы его обидим…

А Нинон мстительно напомнила:

— А кое-кого кое-кто, между прочим, на хорошую работу устроил…

Я чуть было не лопнула от возмущения: насчет выгодной работы еще бабушка надвое сказала, я всего лишь анкету заполнила, и что будет дальше — пока неизвестно. А потом плюнула и решила пустить весь этот бардак на самотек: как будет, так будет. В конце концов, соберусь и уеду в Москву сама, электрички до часу ночи ходят. Так что, когда Остроглазов вернулся с двумя бутылками — водки и коньяка, — я уже никак не отреагировала.

Зато Нинон и поэт-песенник воодушевились, у них словно второе дыхание открылось. В общем, водка пошла на «ура». Мне тоже пришлось выпить за упокой души убиенной банкирши, поскольку мой категорический отказ выглядел бы не очень дипломатично. Еще два раза по пятьдесят проскочили по инерции, а дальше дело пошло… Остальное я помню не очень четко, а посему цельной картины того вечера, едва не закончившегося для меня самым плачевным, даже трагическим образом, у меня нет по сей день.

Например, я так и не могу выстроить логическую цепочку, приведшую к тому, что я разоткровенничалась и выдала нашу с Андреем страшную тайну. Кажется, это случилось уже после того, как мы прикончили водку и коньяк, принесенные несчастным вдовцом, и отправились к поэту-песеннику, чтобы вплотную заняться его стратегическими запасами, состоящими из начатой бутылки виски и литрухи итальянского вермута. Еще у него имелось шампанское, но Нинон его отвергла, авторитетно заявив:

— Градус понижать нельзя!

Видимо, вскорости после этого я и раскололась. Да, точно, все случилось на той знаменитой лужайке возле дома поэта-песенника. Сам Широкорядов в этот момент в очередной раз отлучился за закуской, и мы остались втроем: я, Нинон и Остроглазов. Последний, правда, уже давно клевал носом, а на все обращения реагировал крайне неадекватно, странными репликами, типа:

— Маржа? Какая маржа? — Или того хлеще: — Срочно переводим средства на Каймановы острова!

Вот под такой-то аккомпанемент мы с Нинон и вели душещипательные беседы на тему, как же нам, хорошим и красивым, не везет в личной жизни. В кратчайшие сроки мы сошлись во мнении, что все мужики сволочи и козлы, после чего перешли к конкретизации, выхватывая из общего стада то одну, то другую паршивую особь и внимательно рассматривая ее сквозь лупу объективности. Сначала мы пересчитали всех блох на красавце Генке, а потом переключились на мужчину моих несбывшихся снов, который поначалу фигурировал под псевдонимом «этот гад», а потом… потом, сама того не заметив, я назвала его Андреем. И если бы дело тем и ограничилось, а то ведь пошло дальше. Слово за слово, язык мой развязался, и я сказала то, чего не должна была говорить ни при каких обстоятельствах.

Главное, хоть убейте меня, не могу понять, как все произошло, как я проболталась Нинон! Когда я поняла свою оплошность, чуть язык себе не вырвала, да поздно было. Нинон, пьяненькая, разомлевшая Нинон, сразу встрепенулась и навострила ушки. Она закатила глаза и звонко хлопнула в ладоши:

— Ну вот, я же чувствовала, чувствовала… Сердце мое вещее меня не обмануло… Значит, это он тебя подобрал, когда ты поскользнулась на банановой кожуре?

— На какой еще банановой кожуре? — возразила я, словно это было так уж принципиально важно. — Не на кожуре, а на льду!

Нинон же принялась пытать меня с еще большим пристрастием. Деваться мне было некуда, и я продолжала колоться, взяв с Нинон обещание держать мою тайну при себе. Нинон поклялась, что будет нема как рыба, но я уже чувствовала угрызения совести, и — главное дело — перед кем! Перед негодяем, обманувшим мои надежды на тихое женское счастье, на которое я имела полное право! Но, видно, такая уж я дура, и ничего с этим не поделаешь.

Нинон требовала от меня новых и новых подробностей, а я изнемогала под бременем раскаяния за собственную болтливость, так что явившийся с закуской поэт-песенник оказался очень кстати. Я приложила палец к губам, и Нинон послушно замолчала, только ее глаза-изумруды подернулись влагой.

Широкорядов осклабился и неверной, заметно подрагивающей рукой плеснул вермута в бокалы. И мы опять выпили. И я при этом уповала на то, что увеличение концентрации алкоголя в крови Нинон сослужит мне добрую службу: завтра она уже не вспомнит, чего я ей наплела по пьяной лавке.

Итак, повторяю, мы приступили к распитию итальянского вермута. Это я еще помню, а вот дальше у меня пробел, вернее даже, большая черная дыра. Следующее воспоминание: я уже не на лужайке, а в доме поэта-песенника (как, интересно, я там оказалась, неужто своими ногами?), сижу на краю огромной, как цирковой манеж, кровати, за окном — чернильные сумерки, автор бездарных виршей — рядом со мной и почему-то гладит мои коленки, а я наблюдаю за всем этим как бы со стороны и немного удивляюсь. Затем Широкорядов говорит: «Минуточку», встает и куда-то уходит, а я остаюсь одна.