— Не надо, — поморщилась я. — Потом... Когда придет твой брат. Как я понимаю, это не тот брат?

Кто именно, уточнять не стала, однако Он понял, широкая ладонь на миг сжалась в кулак... разжалась.

— Конечно, не тот, Моя обезьянка! Просто один Моих братьев. Он... Да ты сама увидишь. И узнаешь как только только заметишь в толпе женщину... Такую... Самую.

— Самую — что? Самую красивую? — поинтересовалась я, разглядывая публику. Пока ничего особенного. На женщинах такие же платья и шляпки, как у меня, мужчины — в брюках и куртках, что твои галлы. Такие куртки тут называются... пиджаки, да, конечно.

Ночь, музыка, звон бокалов. Кто-то уже танцует, парочка за соседним столом вот-вот в поцелуе сольется. Вот уж не думала, что привыкать к чужому миру так легко!

— Некрасивая. Просто — Самая. Когда мы с братьями встречаемся на Земле...

— Угу!

Не выдержала — отвернулась. Боги ничем не лучше людей. Чем не пир у совершеннейшей Юлии Либертины? Каждый хвастается своей обезьянкой.

— Нет, Папия Муцила!

Я дернула плечом. Еще и мысли подслушивает. Богу все можно, как же!

— Да, Учитель! Наверное, и танцевать перед Твоим братом придется? Кто кого: я или эта... Самая? А танцевать как — голой? Или тут такое не принято?

Танцевали здесь и вправду странно. Не голыми, конечно, зато друг к другу прижимаясь. У нас подобного в самом последнем лупанарии не увидишь!

— Прикажу — станцуешь.

Тихим был Его голос, не голос — шепот почти. Но я услышала, услышала — замерла.

Прикажу — умрешь. Посмотри на меня!

Его глаза...

— Да, Учитель, — еле слышно выговорила я. — Прикажешь — умру.

— Открой сумочку!

Щелкнул маленький смешной замочек — и я зажмурилась от невыносимого блеска.

— Надевай. Это — на шею, там еще есть кольцо.

— Боги!..

Таких камней я никогда еще не видела, даже в хозяийском доме, даже в Риме. Непослушные пальцы никак не могли справиться с застежкой.

— Вот так! — Его рука на миг коснулась моей кожи, отдернулась. — Кольцо на правую руку, на безымянный палец. Ты ведь замужем. Здесь так принято.

И такие кольца носить принято? Белый огонек рядом с зеленым, маленькая змейка... Эномаю бы показать!

— Эта мишура не нужна ни Мне, ни тебе, Папия Муцила. Но считай, что... Самую мы уже почти победили. В этом мире соединения углерода в чести. Смешно, конечно!

Про углерод спрашивать не стала, не ко времени. Но вот мир...

— Странный мир, — понял Он (или вновь мои мысли услышал?) — Недавно была война. Большая война, страшная. В этой стране, там, где мы сейчас, погибли более миллиона молодых здоровых мужчин.

Миллион? Тысяча тысяч? Я невольно оглянулась. Кто же остался?

— А скоро будет еще война, на которой погибнет куда больше. А они...

— Танцуют, — поняла я.

— И готовят новую войну. Все одно к одному — недаром Мой брат предложил встретиться здесь.

Хотела спросить почему. Не успела. Ее увидела — Самую. Увидела, замерла.

Антифон

Потом... Потом, когда я узнала о ней куда больше, поняла: она действительно была Самой. Наши судьбы чем-то похожи, обеим пришлось прожить долго, очень долго, жить, пережить всех и все. И теперь, когда я давно старуха, мне очень хочется поговорить с ней, тоже старой. Сесть у огня, вспомнить былое. Учитель сказал, что она плохо умирала. Хорошо, что Он не рассказал, как буду умирать я.

А тогда... Нет, не тогда — немного позже.

* * *

— Ревнуешь, обезьянка?

— Ревну... Учитель! Я не... не...

— Назови сама.

— Ну... Просто... Не понимаю! Она же некрасивая, разьве что ноги... Не смейся, Учитель! Я понимаю, что человек — это не ноги и не руки, а женшина — тем более. И даже не лицо, так у нее и лицо...

— Если тебя так задело, что чувствуют мужчины, представляешь? Мой брат знал, кого выбрать. Но Я тоже не ошибся, хотя по сравнению с ней, ты — сельская девчонка, не знающая даже, что делать с собственным телом. Как она двигается, а? Только... Ты — Моя ученица, она — просто рабыня. Очень дорогая рабыня. Ты тоже поняла это, Папия Муцила?

* * *

— Давно ждешь, Хэмфри?

— Ты точен, как Биг-Бен, Майкл! Падай, я заказал торт «Галуа».

— Лучше бы «Онтроме». Люблю фрукты.

Их губы шевелились, произнося пустые слова, но почти не слушала. Губы лгали — не лгали глаза. Настоящий разговор шел неслышно.

А сразу видно, что братья! И лица похожи, и плечи широкие ткань темную рвут. Только глаза у Майкла не зеленые — голубые, как утреннее небо.

Не только глаза, конечно. Совсем другой он, Майкл, брат Учителя. Похож — но другой. Учитель совсем не изменился, чужая одежда на Нем столь же обычна, как и темный плащ. А вот Его брат... Так и кажется, что под темным пиджаком — сияющая золотом мантия. Царевич. Майкл Великолепный.

Та, что была с ним, присела рядом, молча протянула пустой бокал, улыбнулась...

Нас не представили. Разве обезьянок представляют друг

— Мы только что с премьеры. «Матушка Кураж» Брехта. Не видел, Хэмфри?

'...А на каком языке они говорят? Не на латыни, не на оскском, понятно. Или тут заклятие тоже отменили? То самое — Вавилонское?

— «Матушка Кураж»? Еще увижу, лет этак... через десять. В Восточном Берлине.

— Восточный Берлин? Ну знаешь! Социалистическое искусство, конечно, самое передовое в мире...

Решилась — поглядела на нее, на Самую. Неужели она ничего не понимает?

Заметила! Тонкие губы еле заметно дернулись, опустились веки... Понимает! И кажется, куда больше, чем я. Пустой разговор — просто пристрелка. Лучники и пращники дают первый залп...

— Ах да! Я же вас не познакомил! Прошу любить и жаловать — Марлен. Объяснять подробнее, думаю, не надо?

Майкл Великолепный соизволил наконец вспомнить о своей обезьянке. В этот миг мне почему-то не захотелось быть на ее месте.

Самая оставалась Самой. Привстала, протянула руку в тонкой белой перчатке. Учитель поспешил встать.

— Очень приятно. Кажется... Вы, кажется, в рекламе духов снимались?

Ее рука дрогнула.

— Папия Муцила! — не выдержала я, вскакивая. — В рекламе духов не снималась. А вы... Если хотите секретничать, можете отойти в сторону. Или мы с Марлен отойдем!

— Ого! — Майкл Великолепный удовлетворенно хмыкнул — с какой войны ты привез эту валькирию, Хэмфри?