сойдите с ума и поживите здесь. Сочиняя это письмо, я не нахожусь в состоянии умственного возбуждения. Надо мной более не учиняли насилие, о котором я пишу в этом письме. Я хорошо себя чувствую и счастлив. Я никогда не был более счастлив, чем сейчас. Нахожусь ли я в идеальном рассудке, судить вам. Если я безумен сейчас, я надеюсь никогда не обрести Рассудок».

Сначала я атаковал частное заведение, где на меня надевали смирительную рубашку и писал о Джекиле-Хайде как о «, д. д. (дурак дураком)». Потом я написал о том, как на меня надевали смирительную рубашку, перечислил все насилие, что испытал в больнице штата. Я детально описал самое жестокое нападение, что выпало на мою участь. Суммируя, я написал: «Санитары говорили, что я обзывался. Может быть, и так, хотя мне кажется, что нет. Что с того? У нас не пансион благородных девиц. Неужели человека надо убить за то, что он ругается на санитаров, которые сами ругаются, как пираты? Я видел по меньшей мере пятнадцать человек, многие из которых находились в ужасном физическом или умственном состоянии, на которых напали с той же силой, что и на меня, и обычно для этого не было причины. Я знаю, что жизни людей были оборваны этими нападениями. И это просто вежливая формулировка для „убийства“». Дальше я обратился к теме женского отделения: «Пациент из этого отделения, мужчина абсолютно здоровый, которого выписывают в следующий вторник, поведал мне, что рассказала ему одна женщина: она видела, как беспомощных больных тащат за волосы по полу, а еще – как санитары, используя мокрое полотенце в качестве удавки, душили нескольких. Я сам был в подобном отделении и верю каждому слову. Вы, наверное, будете сомневаться, потому что подобное кажется невозможным. Но имейте в виду, что все плохое и неприятное возможно в сумасшедшем доме».

Надо заметить, что мне хватило ума не распространяться про то, что я не мог доказать.

Когда я дошел до «Стойла», то не тратил слов понапрасну: «„Стойло“, – написал я, – это карманный вариант Нью-Йоркской фондовой биржи во время паники».

Далее я указал на трудности, которые приходится испытать пациенту, чтобы послать письмо: «Никто не может послать письмо через администрацию: его выбросят в корзину для мусора. Исключение составляют особенно безумные письма, которые могут дойти до адресата, потому что по прочтении тот не обратит на них внимания. Но вменяемое письмо, в котором рассказывается правда о насилии, которое здесь творится, никто не отправит. Просто отвратительно, что врачи роются в чужих письмах».

Потом я описал хитрость, к которой прибегнул, чтобы отправить письмо губернатору. Обнаружив, что у меня осталась свободная страница в моей эпистоле, я нарисовал копию «Урока анатомии» Рембрандта и подписал: «Эту страницу я пропустил по ошибке. Чтобы заполучить бумагу для письма, мне пришлось сражаться пятьдесят три дня, и я ненавижу оставлять пустое место, поэтому вот вам шедевр, нарисованный за пять минут. Я не нарисовал ни линии до 26 сентября прошлого года. Я думаю, вы с готовностью поверите этому заявлению». Продолжая в самой легкой манере, я написал: «Я намереваюсь обессмертить всех медиков в больнице штата для безумных, когда я покажу свой Ад, который, будучи записанным, посрамит „Божественную комедию“ Данте, и та будет выглядеть как французский фарс».

Затем я расписал планы на реформу: «Встретят ли мои предложения одобрение или нет, это не повлияет на результат, хотя сопротивление с вашей стороны, вероятно, отложит реформу. Я решил посвятить следующие несколько дней своей жизни искоренению насилия, существующего в каждой больнице для душевнобольных в этой стране. Я знаю, как это можно сделать, и я намереваюсь – позже, когда лучше познакомлюсь с этой темой, – составить Билль о правах душевнобольных. Каждый штат в Союзе примет его, потому что он будет основан на Золотом правиле. Я желаю заполучить помощь губернатора Коннектикута, но, если мои планы не произведут на него впечатления, я буду иметь дело с его вышестоящим начальством – президентом Соединенных Штатов. Когда Теодор Рузвельт услышит мою историю, его кровь вскипит. Я бы написал ему прямо сейчас, но я боюсь, что он сразу примет информацию к сведению и слишком быстро исправит все недочеты. А если сделать все слишком быстро, ничего хорошего не получится».

Поступая, как мне казалось, хитро, но при этом говоря правду, я продолжил: «Мне очень нужны деньги, и, если бы я захотел, я мог бы продать информацию „Нью-Йорк Ворлд“ или „Нью-Йорк Джорнал“ за большое вознаграждение. Но я не хочу представлять Коннектикут как какую-то дыру Несправедливости, Зла и Безумия. Если эти факты появятся в прессе сейчас, Коннектикут будет иметь дурную репутацию в сравнении с братскими штатами. Те воспользуются положением Коннектикута и искоренят насилие до того, как их призовут к ответу. Поскольку подобное происходит по всей стране, Коннектикут не должен быть раскритикован, когда это вскроется; я имею в виду нечеловеческое отношение к тем, кто когда-то были людьми. Если, чтобы заставить вас действовать, необходима огласка (а я надеюсь, что мне не придется сделать подобное), я прибегну к предписанию habeas corpus [14] и, убедив суд присяжных, что я здоров, докажу, что вы некомпетентны. Раз уж вы позволили подобному ветреному реформатору протащить позор Коннектикута в суд, вы точно некомпетентны».

Кстати, по некоторым причинам было очевидно, что в то время я не попытался бы убедить суд присяжных в том, что здоров. Если бы я рассказал им про свой амбициозный план реформы, меня бы немедля возвратили в больницу. Однако этот план был довольно здрав и осуществим, как показали последующие события. Просто он завладел мной, когда мое воображение было раскалено добела, и мне хотелось атаковать эту проблему с компрометирующей меня энергией и на протяжении некоторого времени столь неубедительным образом, что все это закрывало разумность моей цели.

Я закончил письмо так: «Нет сомнений в том, что вы сочтете части этого письма достаточно „наглыми“. Я приношу извинения за подобные строки, но у меня есть Удостоверение Безумца, и я не колеблясь говорю, что думаю. Какой в этом смысл, если я и так заперт, как преступник?

P. S. Это конфиденциальное письмо и должно быть возвращено автору по его просьбе».

В конце концов, письмо было перенаправлено моему опекуну, и теперь оно вновь у меня.

В результате моих действий губернатор немедля допросил управляющего заведением, в котором меня мучил Джекил-Хайд. До того как он изложил все мои обвинения против помощника, доктор и не подозревал, что меня пытали. Управляющий гордился своим заведением. Он чувствительно отнесся к критике и естественным образом постарался смягчить обвинения, выдвинутые против