закупок Луизианы за самое эффективное воздушное судно. В тот момент, когда в моей голове возникла эта мысль, у меня появился не только летательный аппарат, но и целое состояние в банке. Я находился в больнице и не мог тратить свои богатства, но тут же стал со вкусом расточать их в уме. Я был готов купить что угодно и потратил много часов на то, чтобы придумать план, что делать с этими деньгами. Приз Сент-Луиса был жалок. Я пришел к выводу, что человек, сумевший обуздать гравитацию, должен был по первому знаку получить все, что есть в мире. Неожиданное обретение богатства сделало мои обширные гуманитарные проекты еще более осуществимыми. Что может быть лучше, чем финансирование и снабжение необходимым идей такого размаха, который потрясет человечество? Я был в состоянии экстатического волнения. Если бы мне дали свободу, я показал бы старому спящему миру, что можно сделать для улучшения – не только жизни безумных, но и любого доброго начинания.

Город, в котором я родился, должен был стать садом. Все загрязняющие воздух, изрыгающие дым заводы надо было перенести на безопасное расстояние. Церкви должны были уступить место соборам, а сам город – стать раем из особняков. Йельский университет нужно было превратить в самое прекрасное, но эффективное место обучения в мире. Наконец-то преподавателям платили бы нормальные зарплаты, и им полагалась бы прекрасная пенсия на склоне лет. Нью-Хейвен должен был стать рассадником культуры. Галереи искусств, библиотеки, музеи и театры небывалого величия должны были появиться, где и когда я хотел. Это не было абсурдно, потому что я оплатил бы все это. Знаменитые здания Старого света нужно было скопировать, если оригиналы нельзя было купить, привезти в нашу страну и собрать заново. Неподалеку от Нью-Хейвена есть песчаная равнина, когда-то бывшая руслом реки Коннектикут. Теперь она напоминает миниатюрную пустыню. Я часто улыбаюсь, когда проезжаю мимо нее на поезде: именно там для возвышения духа тех, кто не имел возможности посетить дельту Нила, я планировал возвести пирамиду, которая превзойдет оригинал. Я верил в то, что обузданная мною гравитация не только поможет преодолеть механические сложности, но и позволит рубить огромные глыбы камня так же просто, как отрезать хлеб, и составлять их словно обычные кирпичи.

В конце концов, бред величия – одна из самых занятных игрушек. Воображение предлагало их в особом изобилии. Я отставил в сторону детские кубики. Вместо того чтобы усердно ставить маленькие кусочки дерева один на другой в попытке построить маленькую копию дома, я придумывал из воздуха фантомные здания, спланированные и законченные в мгновение ока. Конечно, подобные карточные домики немедленно сменяли друг друга, но исчезновение одного не могло расстроить ум, в котором уже создавалась следующая игрушка. И именно в этом заключается секрет счастья, характерного для стадии эйфории; она отличается бредом величия в том случае, если одержимый ею не будет лишаться и подвергаться насилию. Здоровый человек, который может доказать, что богат материально, не настолько счастлив, как сумасшедший, чей бред заставляет его верить, будто он современный Крез. Богатство маний, в которых больной считает себя Мидасом, не обуза для него. Подобное счастье (хотя на самом деле это несчастье) окутывает мир в золотые тона. В заключении нет облаков. Оптимизм царит повсюду. «Неудача» и «невозможный» – слова из неизвестного языка. И это состояние уникально: его потеря не вызывает тоски. Один за другим фантомные корабли с богатствами уходят неизвестно куда; последний из них становится точкой на горизонте ума, и в этот момент больной узнаёт, что его пиратский флот уплыл, оставив за собой бесценный Разум!

XXVI

В начале марта 1902 года (на тот момент я пробыл в отделении для буйных почти четыре месяца) меня перевели в другое отделение – столь хорошо организованное, как и лучшее в больнице, но чуть более плохо обставленное, чем то, куда меня положили в первый раз. Здесь в моем распоряжении была целая палата; в ней, помимо кровати, были стул и гардероб. Я вскоре превратил палату с такой изысканной обстановкой в настоящую квартиру. В отделении для буйных надо было прятать приспособления для письма и рисования, чтобы их не забрали другие пациенты, а вот в своей новой обители я мог вести художественную и литературную деятельность без препятствий, которые случались в предыдущие несколько месяцев.

Вскоре после моего перевода в это отделение мне позволили выходить на улицу и гулять в сторону деловой части города, расположенной в трех километрах от больницы. Однако на этих прогулках меня всегда сопровождали. Того, кому не приходилось лишаться свободы, подобное наблюдение, без всякого сомнения, раздражало бы; однако я был заперт в таких тесных помещениях, что извечный санитар казался мне компаньоном, а не стражем. Эти экскурсии в свободный и здоровый мир не только приносили огромное удовольствие – они еще и тонизировали. Я ходил среди нормальных людей, и это восстанавливало мое душевное равновесие. Обычный прохожий и понятия не имел, что я – пациент психиатрической лечебницы и просто вышел на прогулку; я понемногу набирался уверенности в себе, столь необходимой для того, кто собирался выйти в мир, давно от него отрезанный.

Во время первых походов по городу я покупал себе материалы для рисования и письма. Наслаждение от прогулок давало мне чувство свободы, однако я не раз втайне посылал письма, которые не мог доверить доктору. При обычных обстоятельствах подобный поступок со стороны человека, который пользуется привилегией, бесчестен. Но те обстоятельства нельзя было назвать обычными. Я просто защищал себя: считал, что письма конфискуют незаконно и несправедливо.

Я уже описывал случай, как помощник врача по каким-то своим причинам запретил мне писать поздравительное письмо отцу, таким образом не только злоупотребив властью и проигнорировав всяческие приличия, но – сознательно или бессознательно – задушив здоровый импульс. Наверное, было неудивительно, что такое случится, пока я находился в «Стойле». Однако где-то четыре месяца спустя, когда я жил в одном из лучших отделений, случилось подобное, хотя и менее заметное происшествие. В то время я был уже практически нормален, и меня собирались выпустить в течение нескольких месяцев. Ожидая возвращения в свой старый мир, я решил возобновить некоторые отношения. Соответственно, брат по моей просьбе проинформировал нескольких друзей, что я буду рад получать от них письма, и вскоре они последовали этой просьбе. Тем временем доктору сказали, что все письма должны быть отданы мне. Некоторое время он так и делал, не прибегая к цензуре. Как и ожидалось, после почти трех лет без переписки я находил огромное удовольствие, отвечая моим вышедшим на связь друзьям. Но