— Почему сны не прекращаются? — глухо спросил он. — Почему, когда я думаю о Незабудке, мне представляется неземное счастье — но не покой? И зачем мне снится та, третья — ведь никаких чувств к ней, кроме жалости, нет в моем сердце. Любовь и ненависть — это первые две… Еще прислушавшись к себе, он усмехнулся:

— Я ведь хочу отомстить Ашету, и только на этом пути мне чудится покой. Но разве не лучше жить по-человечески, добиться руки любимой? Помоги мне разобраться…

* * *

Сны! Они по-прежнему не отпускали, и среди повседневных забот, которыми Нехлад поначалу старался занять все свое время, мысль неизбежно возвращалась к ночным видениям.

Бывали сны о Незабудке — светлые, но тревожащие. Чаще всего прекрасная целительница являлась ему сидящей с гуслями на той скамье в саду, где он впервые увидел ее. Она поднимала взор, замечала его, и нежное лицо ее озарялось улыбкой. Но вдруг падала на девушку тень, и округлялись от ужаса ее глаза…

Это, конечно, были мечтания.

Столь же настойчивы были сны об упырице — и странным образом похожи. Только вместо сада был заповедный лес, и не пела ведьма, а молча бродила, поджидая Нехлада. И когда замечала его — тоже улыбалась…

Только вот разобраться в этой улыбке было сложно. В ней сквозило и жестокое обещание навлечь смерть и тлен, как в том сне, что поверг его в ужас в Ашете, и вызов: ну же, останови меня! — и… что-то еще. какая-то надежда…

Это были сны-воспоминания.

А иногда он видел во снах башню над морем огня, и легкие раздирал угар, и рябило в глазах от клочьев пепла… а девушка, стоящая у окна, тоже поворачивалась к нему и молча молила о чем-то…

И в этих снах, самых туманных и неразборчивых, происходило иногда что-то новое — к сожалению, столь же непонятное.

Башня Скорби — он не сразу узнал ее, ибо она стояла не на руинах инее роскошном Хрустальном городе во дни величия, а посреди темной пустыни, под багровым небом, затянутым рваными тучами.

Нехлад никогда не видел пустыни. Слышал о них, но, пожалуй, не представлял. Однако теперь сразу и без сомнений уверовал, что это место страшнее великих и кровожадных пустынь, о которых повествуют харажские путешественники.

Дул ветер, шелестел песок, просеиваясь сквозь острые камни, и тучи пыли вздымались, заплетаясь смерчами. Трепетали сухие ветви редких полумертвых кустарников. Верхнее окно в башне светилось, и хрупкая фигурка царевны чернела в нем. А вокруг башни бродили отвратного, невозможного вида чудовища.

Нехлад спрашивал царевну:

— Чего ты хочешь от меня? Зачем снишься?

Но ни разу не услышал даже звука в ответ.

Потом сон уносил его вниз, и там взору его открывались залы, где в красном свете чадящих факелов стояли, сидели, лежали не десятки даже, а сотни тел, густо, плотно, навалившись друг на друга, вжавшись в стены… Закутанные в тоги или одетые в туники мужчины и женщины. Тела! Они не были мертвы, но и назвать их живыми язык не поворачивался. Пустые глаза смотрели сквозь Нехлада, руки были теплыми, но не отзывались на прикосновения. Так было в каждой комнате, в каждом переходе…

Кто эти люди? Почему пустыня и чудовища? Или он видит сон — не вещий, а просто навеянный пережитым?

Или все это не более чем бред воспаленного воображения, измученного поисками несуществующего ответа?

И тем не менее, просыпаясь, Нехлад все чаще думал, что как раз сны о Данаиле важнее всего. В них видел он то, о чем нигде не мог бы узнать наяву. Их настойчивость была похожа на далекий призрачный зов.

* * *

Меж тем события весны начинали стираться из памяти людей. На полях и в селениях кипела работа. Поток бежавших из Крепи иссяк, и некому уже было будоражить умы невнятными рассказами о той страшной ночи и о том, что «все как-то разладилось». Прежние рассказчики уже наговорились вдосталь.

Нет, все люди помнили, конечно, но ведь страда — не время для долгих бесед.

Подошел к концу первый летний месяц, когда из Крепи вернулся Вепрь. Он сделался грустен, а не угрюм, как бывало раньше, в иные минуты казался неповоротливым, а на голове его прибавилось столько седины, что Нехлад, впервые увидав, вздрогнул.

Новости Вепрь привез неутешительные.

— Стабучане в Крепь зачастили. Все из-за ливейской войны: очень уж круто там дела завернулись. Коренные ливейцы стеклись под знамена Белгаста, все свои вековые обиды древлетам припомнили. Царь Сардуф объявил Белгаста врагом державы, и каждое княжество поспешило укрепить своими бойцами дружину Мадуфа — врага его изначального. Белгастур уже захвачен и разорен подчистую. С войском Белгаста отступают тысячи беженцев. Мятежный князь переправился через Верею и теперь движется по безлюдью на север, в сторону Крепи. Говорят, посланник от него уже побывал при дворе Брячислава. Никто не знает, чем все обернется, только чую я, мы в стороне не останемся. Вот я, собственно, и приехал — соберу дружину, подготовлю… ко всяким возможным неожиданностям.

Зовишу эти известия взволновали, а вот Нехлад принял их с удивительным равнодушием. Когда они остались наедине, Ярослав потребовал ответа:

— Что с тобой нынче?

И Яромир, собравшись с духом, открыл ему свое решение.

Брат был потрясен.

— Ты не можешь так поступить! Как я один-то буду?

— Ты многому научился, пока мы с отцом были в Ашете. Тебе есть к кому обратиться за советом. И ведь князь благоволит Сурочи — тут только ленивый не управится, а ты не ленив.

— Брат, да не во мне дело! — в отчаянии воскликнул Ярослав. — Себя-то ты для чего погубить решил?

— Бездействие погубит вернее, Зовиша. Мне нет покоя, я сойду с ума, если…

— Если что? Уж не хотел ли ты сказать: «если не отомщу»? — вскричал Ярослав. — Не слишком ли высоко метишь, коли собрался воевать с силами, от которых не защитили даже боги? Это демоны другого, давно ушедшего народа…

— Я не хочу, чтобы они стали и нашими демонами!

— Они — чужие! Они не придут сюда, если бы могли — пришли бы давно. А вот накликать беду, привести их — ты можешь. Хочешь, чтобы сурочцев прокляли на веки веков?

Яромир отвел глаза. Нечего было ответить — ни чтобы успокоить, ни чтобы враз прекратить споры.

Однако Зовиша правильно понял его молчание.

— Нехлад, я давно вижу, что ты сам не свой, — сказал он, положив брату руку на плечо. — Понимаю: тебя не остановить. Пусть так. Но прошу: отложи свое решение. Судьба была жестока к потомкам Владигора Путяги. Столько славных людей дал он Нарогу — а вот теперь ты бросаешь меня последним в роду. Просто обожди. Хотя бы оставь после себя наследника…

— Наследника, которого я не смогу воспитать? Нет, я верю, что ты прекрасно это сделаешь, но… — Нехлад замялся. — Брат, мое сердце уже не принадлежит мне. Не будет для меня жены, кроме Незабудки, а обманывать чье-то доверчивое сердце я не могу. Да не переживай! Тебе нужны лишь мирные годы — и ты сам оставишь кучу наследников. Дело, между нами говоря, нехитрое, — попытался пошутить он. — Крепи власть — укрепишь род, и все придет. А от меня в мирном деле проку не будет.