— Вы хотите есть? — спросила Галаса Дарети.

Ох. Очень.

— Первым делом мы хотим знать правду о Тилвасе, — я подошла к женщине.

Одновременно с этим алое солнце, наколовшееся на горный пик, будто лопнуло, скрывшись за ним целиком, и Лайстовиц поглотили фиолетовые сумерки. Так что свой следующий вопрос я задавала под жужжание и разгорание светло-зеленых светлячков, летавших по саду целительницы.

— Он рёхх, да? — спросила я. — Тилвас Талвани — не человек, а долбанный дух природы? Как оришейва, но не паук, а — вот тут более рискованная догадка — лисица пэйярту? От человека в нем только тело — «кусок мяса», как выразился Ори. А внутри сидит дух. Я права?

Галаса улыбнулась. В сумраке и на контрасте с кожей ее зубы казались белыми, как засахаренный миндаль.

— Вы не правы, — мягко возразила она. — Тилвас Талвани — человек. У него человеческая душа, человеческий ум, человеческий опыт, надежды, память. Поверьте, я знаю. Мы с ним знакомы давно, я преподавала ему Целительство, когда он учился в университете. И хотя для Тилваса это не было профильной дисциплиной, некоторые обстоятельства привели к тому, что я была его неофициальной наставницей. Нет, — Галаса подняла руку с раскрытой ладонью, увидев, как цепко прищурился Мокки: он так щурится, когда уже придумал какой-то каверзный вопрос, после которого люди обычно белеют и начинают дрожать. — Я больше ничего не скажу. Тилвас очнется и сам все объяснит.

— А что это за амулет двуглавого ворона у него на груди? — поинтересовалась я.

Галаса покачала головой и повторила:

— Я ничего не скажу. Это слишком похоже на сплетню. А три самые черные судьбы: это сплетни, ложь и воровство.

Я моргнула. Мокки пренебрежительно фыркнул:

— Три самые черные судьбы — это глупость, лень и гордыня.

— Как скажешь, — наклонила голову набок госпожа Дарети.

Мы втроем вернулись в избушку. Тилвас так и лежал на столе, но теперь вокруг него стояли низкие деревянные подставочки с благовониями, у головы — букет полевых цветов, а у кистей и ступней — низкие белые свечи.

Мне вдруг подурнело. Я вспомнила Малую Гостиную Зайверино и своих друзей. А также то, что обгоревшие пальцы Тилваса — сейчас их обматывала чистая ткань — напоминали руки Финны в ту страшную ночь.

— Сюда зло не пройдет, — твердо сказала Галаса, протягивая мне чашку с густым горячим супом и кусок свежего дрожжевого хлеба. — Не сегодня.

Мы молча ели, сидя на печи. Я все смотрела на то, как на углу стола замерла фигурка пэйярту, украденная из склепа — мы чудом не потеряли ее в монастыре и на паучьих тропах. Казалось, белый лис смертельно устал.

Галаса собрала корзину, накинула на волосы платок и сказала, что идет в долину за лечебными цветами, которые появляются из-под земли только в это время суток. На обратном пути она поухаживает за всеми своими животными.

— А почему ты здесь одна, знахарка? — мрачно спросил ее Мокки. — Где остальные жители Лайстовица?

— Они давно покинули эти края. Еще до того, как я пришла сюда. Долина красива, но здесь сложно и одиноко жить. Я же искала уединение.

— Почему?

Я думала, Галаса проигнорирует вопрос и красиво растворится в ночи — это было бы очень в духе ее образа, как мне кажется, но целительница ответила Бакоа.

— Тому две причины. Во-первых, здоровым людям я приношу скорее вред, а не пользу. Я часто вижу то, что нарушает выстроенные ими границы — это неприятно и им, и мне, потому что все мы — огромные духовные миры, вынужденные делить одно материальное пространство, и вторгаться в то, что человек не показывает, значит быть взломщиком его души. К тому же, увидев что-то, поняв, где сломано, я всегда очень хочу помочь… Но нельзя помогать тем, кто не просит помощи, ведь так мы вмешиваемся в их судьбу и уроки, которые им нужно пройти. Однако и проигнорировать страждущего — жестоко. Так что моральную дилемму того, как быть с людьми, мне еще предстоит решить: в уединении. А во-вторых, я продолжаю учиться своему ремеслу. С определенного момента ступени любого учения переходят из внешнего мира во внутренний — и отшельничество неизбежно для всякого, ищущего мастерство.

Она говорила так медленно, так убаюкивающе, что я снова чуть было не начала клевать носом. Но Мокки не терял деловой настрой.

— И что, Галаса, во мне ты тоже видишь что-то сломанное? — вызывающе спросил он.

В ответ на вопрос Мокки целительница едва заметно приподняла свои контрастные светлые брови.

— Вижу, вор, — сказала она без тени вызова или улыбки.

— Ну и как же ты хочешь помочь мне?

Галаса несколько мгновений молча смотрела на него. Мокки равнодушно грыз аппетитную хлебную корочку.

Наконец женщина неспешно заговорила низким, грудным голосом:

— То, что кажется тебе изъяном, на самом деле — красивый узор. Такой же прекрасный и необычный, как многие другие. И в глубине души ты это знаешь, Мокки Бакоа. Но столь многие говорили иначе, что ты стал сам своей жизни наносить увечья, пряча за ними этот узор. Перестань калечить себя. Ты прекрасен, Мокки. Ты прекрасен. Ты достоин. Тебе ничего не надо для этого менять, ты и так хорош, изначально. Ты имеешь право любить себя, более того — мир хочет, чтобы ты себя любил.

После этих слов повисла пауза. Да такая, что стало слышно, как в окно бьется светло-зеленый мотылек. А затем Мокки, замерший было, скорчил такую кисло-«задолбанную» физиономию, что всякая магия растворилась. Увидев это, Галаса молча развернулась к двери из избушки. Открыла ее, уже ступила на порог, но в последний момент все-таки развернулась...

Ее зеленые глаза чуть прищурились, и целительница вдруг небрежно, будто что-то очень неважное, бросила:

— И еще. Честнее было бы рассказать.

И знахарка и вышла в ночь.

— Во всех этих «духовных учителях» и «просвещенных», которых такое неадекватное количество на вашем острове, меня больше всего поражает то, что они настолько одинаковые, — едва за ней закрылась дверь, выдохнул Мокки. — Говорят негромко, одеваются «природно», считают, что вселенная нас любит и все такое. Энергию туда же приплетают. Про религию особенно не упоминают, потому что это не модно, но мотивчики все те же. И главное: если ты не реагируешь, они говорят, что, дескать, не-не, он среагировал, но точно среагировал внутри, ребята, я вас уверяю, но его всякие там колючки и плохие черты характера не дают ему это показать, ведь ему БОЛЬНО!.. И в конце так драматично: "я вижу твою боль, я понимаю тебя", —  у Мокки получилась настолько идеальная скорбно-сочувствующая интонация, что я хмыкнула.

— А вот этот твой монолог не означает, что ты среагировал? — пожурила я.

— Не-е-е, — помотал головой Бакоа. — Этот монолог означает, что я в край задолбался. Тилвасу пора проснуться и объяснить, какого гурха тут происходит, иначе я встану прямо сейчас и пойду домой. Заберу своих воров у Алого братства, а потом разверну такую бойню в гильдийском квартале, что в итоге вообще никаких других гильдий не будет — лишь одна, имени Мокки Бакоа. Подомну весь район и город. Зря, что ли, эта Галаса сейчас сказала, что я достоин? Вот, считай, мотивировался. Не в том направлении, в котором она хотела, зато как успешно!.. — он подмигнул.