Я фыркнула. Потом еще раз. Потом не выдержала и в голос расхохоталась. Мокки тоже стал смеяться, еще громче.

Мы сидели на огромной белой печи, заваленные подушками, и смеялись так, что окна тряслись. Взлохмаченные и мокрые волосы Мокки — он успел сходить в душ — торчали во все стороны, как птичьи перья, и то и дело падали ему на глаза, я тоже отчаянно заправляла за уши свои выбившиеся из хвоста синие прядки. Мы оба были одеты в какие-то расшитые халаты, выуженные для нас госпожой Галасой из огромного узорного ларца, и сами себе напоминали торговцев из увесилительного квартала Пряной Ласточки. Пока мы хохотали, ловкие пальцы взломщика не переставали привычно крутить в руках какую-то прихваченную на столе финтифлюшку — Мокки часто что-то вертит в пальцах, чтобы не терять навык. Чаще всего — когда нервничает... Я же все время придерживала халат — он, безразмерный, украшенный тяжелым бисером, так и норовил съехать с плеча, оголить его, и я упорно этому препятствовала, хотя... Может, халат прав?

За окном была весенняя ночь и мириады пляшущих светлячков. Камин потрескивал, печь тихо гудела, на столе дрожали свечи. Было сумеречно-интимно и как-то распахнуто-оголтело — особенно из-за всего этого хохота и предшествующих ему приключений, — и я подумала, что Мокки точно должен меня сейчас поцеловать.

Ну прямо должен. Ну как иначе. В теории, я и сама могу, но…

Мокки вдруг очень резко перестал смеяться и, подавшись вперед, посмотрел на меня в упор. Мы оказались волнующе близко. Наши носы почти касались друг друга, и я видела крохотный белый шрам над правым глазом Бакоа. От Мокки пахло свежим бергамотовым мылом и немного морем — потому что от него всего пахнет морем — пустынным, черным, ночным. Закрыть глаза и утонуть, забывшись, — что может быть проще? В шальных зрачках Бакоа отражалось мое взбудораженное, бдительное лицо. Сам вор выглядел странно. Он был разгоряченным и гневным, будто сейчас кто-то его очень разозлил. Я непонимающе нахмурилась.

— Джерри, — тихо сказал Мокки, кладя обе ладони мне на плечи и вцепляясь в них до боли, так, что я чуть не зашипела. — Джерри, я должен…

Но именно в этот момент на кухонном столе случилось экстренное восстание из мертвых. А именно: Тилвас Талвани резко сел, снял с глаз два фиалковых цветка, за каким-то гурхом положенные туда целительницей и вздохнул, глядя на них:

— Хорошо хоть, не свежие огурцы.

Потом аристократ повернулся к нашей живописной композиции и слегка, на полсантиметра, вскинул бровь:

— Я помешал?

Не успела я удивиться тому, как, оказывается, рада увидеть его живым и снова приятно-румяным — несмотря на все отягчающие обстоятельства, связанные с его личностью и крайне неудачным моментом пробуждения, — как Мокки зарычал.

— Я ТЕБЯ СЕЙЧАС УНИЧТОЖУ! — гаркнул Бакоа и одним каким-то диким кошачьим прыжком перелетел с печи на стол, где кульком сбросил Тилваса на пол, и сев на него сверху, начал трясти.

Впрочем, длилось это недолго.

Что ни говори, а логика у Мокки тоже присутствует: убивать того, кого только что спасли, и кто хранит нужную тебе информацию — довольно глупая затея.

Тилвас тоже это понимал, поэтому даже особенно не сопротивлялся нападению. Просто переждал внеплановый лимфодренажный массаж, а потом с издевкой спросил:

— Угомонился, Бакоа? Тогда слезай, будь добр. Или близость ко мне — необходимый элемент твоего душевного спокойствия?

— Я просто мечтаю о том дне, когда все это закончится, и я наконец тебя грохну, — с чувством сказал Мокки, напоследок пиная артефактора. — Сделаю чучело, поставлю при входе в гильдию. Будешь всем улыбаться и махать в стиле старой сенаторши Бесты[1].

— Гадость какая. У тебя совершенно нет вкуса, вор. Напомни, я порекомендую тебе учителей: такую фантазию нужно направить в хорошее русло, — поморщился Тилвас, садясь и глядя на собственный амулет в виде ворона.

***

[1] Помните, я говорила, что Шэрхенмистой управляют десять сенаторов? Трое из них — женщины, одну зовут Беста, она самая старая.

***

При виде трещины, пошедшей по стеклу, аристократ побледнел и прикусил губу:

— Sakken… — пробормотал он.

— Тилвас, — я спрыгнула с печи. — Мне кажется, самое время для правды. Всей правды. Ты обещал.

Талвани поднял на меня свои удивительные глаза того странного сине-зеленого оттенка, по которому не поймешь — теплый он или холодный. Как и по самому Тилвасу, впрочем.

— Ты права, — наконец хрипло сказал он. — Тем более, времени у меня осталось совсем немного.

— Это еще что значит?

Вслед за колдуном я посмотрела на его амулет. Мокки тоже недоуменно сощурился на двуглавую птицу, сувенир с острова Нчардирк. Из крохотной трещины на ее шее будто просачивались какие-то слабые мерцающие искры — и растворялись в теплом воздухе натопленной избы.

Талвани не ответил на мой вопрос.

Он встал, вытянувшись во весь рост, и уточнил:

— Может, прогуляемся? На ходу думается лучше. Не говоря уж о том, что так легче рассказывать о своем прошлом: появляется приятное ощущение, будто ты оставляешь его за спиной шаг за шагом.

— Это иллюзия, — жестко отрезала я. А потом смягчилась: — …Но я тебя понимаю.

— Вся жизнь — одни сплошные иллюзии, что поделать. Остается только выкачивать из них максимум, сшивая «под себя».

Мы вышли в ночь.

***

Рассказ Тилваса Талвани

На бытовом уровне колдовству может научиться практически каждый — было бы время, упорство и желание. Но некоторые изначально рождаются с теми или иными магическими способностями.

Так, есть люди, одаренные (или, скорее, проклятые?) даром видеть наиболее вероятное будущее, есть те, кто, наоборот, видит чужое прошлое — как Галаса Дарети, например. Есть те, кто понимает шепот деревьев, и те, чьему обаянию сложно противостоять, есть оборотни, в конце концов. Способности бывают очень разные, у кого-то они развиты сильнее, у кого-то слабее. Кто-то пользуется ими, другие — игнорируют.

Я, Тилвас Хлогорун Талвани, наследник угасающего знатного рода, тоже родился с определенным даром. Очень редким.

А именно: я вижу скрытые сущности из мира духов. Все невидимые и бесплотные существа, в изобилии населяющие Шэрхенмисту, не представляют для меня секрета. Я чувствую их, находясь рядом, я вижу их, даже если они не хотят показываться, и я могу взаимодействовать с теми из них, кто обычно никак не пересекается с людьми (собственно, последнее касается рёххов). Грубо говоря, у меня есть доступ к пласту реальности, в котором они существуют. И в первую очередь это касается духов природы, в чье существование большинство шэрхен вообще не верит.

В детстве, помню, всё это дико напрягало моих родственников. Я мог часами пялиться в пустой угол комнаты, и угукать, и смеяться, и рыдать, а чуть позже — возбужденно и деятельно рассказывать пустоте о своем дне, и спрашивать ее мнения…