– Ее зовут Лада. Красивое имя, редкое. Лада Яринич… – женщины, судя по всему, прощались. «Волга» Саломеи поползла в сторону Петровки. Машину Эйтингона надежно скрывал чадящий грузовик. Актриса озиралась, видимо, в поисках такси. Охранники не успели даже рта раскрыть:

– Деньги у меня есть… – Наум Исаакович хлопнул дверью, – хорош бы я был без денег… – кинув на прилавок ларька рублевку, он схватил журнал:

– Цветы, надо найти цветы… – после восьмого марта южные мужики, торговавшие из-под полы мимозами, исчезали с московских улиц:

– Ладно, значит, будет повод к новой встрече… – усмехнулся Эйтингон, – а пока я возьму автограф… – выдернув на свет паркер, он сорвал с головы потрепанное, твидовое кепи:

– Прошу прощения… – вежливо сказал Наум Исаакович. Она повернулась, в голубых, больших глазах заиграло полуденное солнце:

– Вас, должно быть, осаждают такими просьбами, – он склонил поседевшую голову, – но не откажите в автографе поклоннику вашего таланта… – на белых щеках заиграл румянец. Девушка смущенно приняла журнал:

– Мне очень приятно, товарищ. Как вас зовут… – Эйтингон скрыл вздох:

– Котов. Товарищ Котов… – он следил за движением тонких пальцев, со свежим маникюром:

– Здесь есть парикмахерская на седьмом этаже. Зачем Саломее нужна актриса? Яринич ездила на венецианский фестиваль, я читал в газетах. Ее выпускают за границу… – на него пахнуло нежным ландышем, Наум Исаакович очнулся:

– Большое спасибо. Позвольте, я помогу вам поймать машину. На улице Горького больше такси, я вас провожу… – он ожидал, что охранники окажутся рядом с ним меньше чем через минуту:

– Но больше мне и не требуется. Они не знают, с кем имеют дело… – сунув журнал в карман, он бережно подхватил девушку под локоть:

– Только сначала я обязан подарить вам цветы… – он помнил, что в ЦУМе есть цветочный лоток:

– Еще там есть второй выход. Ищите меня, ребята, хоть обыщитесь… – дверь универмага закрутилась. Эйтингон и девушка пропали в обеденной толпе покупательниц.

Каждый вечер Джон доставал с полки пожелтевший, закапанный чернилами томик «Риторики для Геренния». По книге учился его прадед:

– Граф Хантингтон, – читал он изящный почерк прошлого века на развороте, – Итон, 1875 год… – гудел камин, Джон слышал надтреснутый голос покойного отца. Над шотландским пледом, закрывающим колени, смыкались сухие пальцы:

– Технику описали в античности, – герцог улыбался, – называется, дворец памяти. Или библиотека… – он кивал на уходящие ввысь стеллажи старого дуба, – есть полки, куда не падает свет, комнаты, запертые на ключ. Туда ты складываешь все, что тебе не требуется… – Джон помолчал:

– Или все, о чем не должны знать другие… – отец внимательно взглянул на него. Бледное лицо озарилось янтарным отсветом, от хрустального стакана:

– У него тогда еще не было сильных болей, – вспомнил Джон, – он отказывался от морфия. Но, как он говорил, от старого портвейна и хорошего табака ему становилось легче. Когда доктора позволили ему курить, он вскользь заметил, что дело, видимо, идет к завершению. Правильно, это было летом тридцать девятого. Виллему исполнился год, Питер ухаживал за Тони… – проглотив вино, отец согласился:

– Именно. Владеющему этой техникой допросы не страшны… – он отдал Джону стакан, – ты сам выбираешь, какую книгу достать с полки, какую комнату открыть… – Джон так и делал.

В «Риторике» он хранил записи, как герцог называл сведения, выбранные для передачи русским:

– Ничего из того, что они не знают, – напоминал он себе, – ничего из нынешних операций… – прошлое было ярко освещено, настоящее терялось во тьме. Вспомнив о видениях в Тегеране, Джон начал разыгрывать галлюцинации, во время допросов с применением наркотиков.

Под потолком сухановской камеры горела забранная в проволоку лампочка. Он лежал на нижней койке двуярусной кровати, закинув перебинтованные руки за голову. Искалеченные пальцы тупо, привычно ныли:

– Все, увиденное мной тогда, сбылось, – понял Джон, – только Волка мне не показали. Должно быть, потому, что он спасся… – герцог был в этом больше, чем уверен:

– Спасся, нашел Марию, вывез ее из СССР. Если бы Лубянка его арестовала, или если бы он погиб, они бы не преминули устроить нам очную ставку, или предъявить мне труп… – он чувствовал себя виноватым перед памятью о Меире:

– Русские сожгут его тело, – вздохнул Джон, – но мне надо было что-то им дать, а Меир мертв. Это их заняло на какое-то время… – он листал «Риторику»:

– Если меня ждут очередные пытки, надо найти что-нибудь длинное, о чем я мог бы долго рассказывать. Например, патагонскую операцию… – сведения о судьбе Янтарной Комнаты, впрочем, хранились в одном из неосвещенных уголков. Джон не хотел подвергать опасности кузена Мишеля:

– Иначе русские от него не отстанут, а у него семья… – о детях он думал тоже перед сном, после неплохого, но скудного ужина. Кормили в Суханово, как в дорогом отеле:

– Здесь мало заключенных, – Джон зевнул, – еду готовят на офицерской кухне. Только порции крохотные, словно нас держат на диете… – он ощупал похудевшие, выступающие под тюремной курткой ключицы:

– Голодом они меня не заморят, пока что. И у меня есть, чем жевать. Мне еще не все зубы вырвали, то есть выбили… – для усиленных допросов Кепка, как понял Джон, пользовался услугами молодых офицеров:

– Не хочет руки пачкать, а юнцам, видимо, нужна тренировка… – били его аккуратно, после каждого допроса в комнате появлялся тюремный врач:

– Они пока не хотят меня убивать, – понял Джон, – электричество с наркотиками они пускают в ход с осторожностью. На миссис Анне тоже использовали такую технику, на допросах в сорок первом году. Ее спрашивали, где Марта, однако она ничего не сказала… – в ушах зазвучал знакомый, прохладный голос:

– Я тогда была готова умереть… – миссис Анна помешала пыхтящую овсянку на плите, – ты понимаешь, что ни один родитель не поставит под угрозу жизнь своего ребенка. Ты теперь отец… – она потрепала Джона по плечу, – тебе никакие допросы не страшны. Никто не заставит тебя рискнуть Маленьким Джоном… – босые ножки застучали по лестнице, на кухню всунулась растрепанная голова ребенка:

– Доброе утро, папочка, я кушать хочу… – фигура миссис Анны расплывалась в тумане, голос затихал. Свет погас, Джон повернул ключ в двери:

– Ее нет, ее никогда не было. Мне все почудилось, как с галлюцинациями… – припадки безумия, после лекарств, у него выходили отменно:

– Кепка все записывает, – подумал Джон, – но он тоже не лыком шит, его на мякине не проведешь… – чтобы занять голову, он вспоминал русские выражения, – я по его глазам вижу, что он сомневается в моих разговорах, то есть сумасшедшем бреду… – Джон не знал, для чего он тянет время:

– Волка, или кого-то еще здесь ждать не стоит, – вздохнул он, – понятно, что мы попались в ловушку, понятно, что Валленберг жив. Это была его рука, однако русские, наверняка, заставили его сочинить письмо, угрожая смертью. Надо прекращать, так сказать, встречи с Кепкой…. – Джон не был уверен, насколько еще его хватит:

– И я не знаю, какая очередная дрянь имеется в их арсенале… – он бросил взгляд на трубу над парашей, в углу, – в пять утра у охранников пересменка. Я не имею права выдавать сведения о Марте, о миссис Анне, обо всем остальном… – Джон вычислил время пересменки по еженощным звукам в гулком коридоре. Зарешеченное окошечко двери оставалось открытым, но боец покидал свой пост:

– Даже если в камере есть камеры… – он усмехнулся, – пока они сообразят, что к чему, я все успею закончить. Жалко детей… – сердце трепыхнулось болью, – но Марта и Волк, вкупе с короной, о них позаботятся… – у него оставалось минут десять. Герцог пошарил под собой:

– Разорвать простыню, связать тряпки, закинуть петлю на трубу… – ему пришла в голову старая песенка:

– Последний негритенок поглядел устало. Он пошел, повесился, и никого не стало… – улетая с островов, он напомнил Марте