чая и мыла. На электричку мне хватит… – рассовав по карманам провизию, он подхватил кошелки:

– Пошли, милая… – стоя у метро, Фаина проводила взглядом широкую спину, в старом ватнике:

– Он на троллейбусе поедет в Марьину Рощу. Так дешевле, он говорит. Если бы не мицва, он вообще бы на своих двоих туда отправился, как в Свердловске. Наверное, умер кто-то, похороны важнее, чем праздники… – Фаина сжевала гоменташ:

– Господь о нас позаботился. Верно сказано, у иудеев в тот день будут радость и веселье… – помахивая почти опустевшей сумкой, она ступила на эскалатор.

Гравий хрустел под ногами. Вокруг дорожки оплывали обледенелые мартовские сугробы. В лужицах отражалось высокое небо, несущиеся вдаль рваные облака. Чернели голые весенние деревья. Неподалеку, на Боровском шоссе, ревели грузовики. Птицы щебетали в ветвях, под подошвами английских ботинок Эйтингона хлюпал снег. Ладонь колол острый камешек.

Он шел мимо надгробных плит, черного и серого гранита, с золочеными щитами Давида, с овальными медальонами фотографий. Московские евреи пренебрегали традициями, запрещавшими снимки умерших. Чугунная цепь скрипела под ветром, он остановился:

– Только на старых памятниках нет фото. Я тоже мог заказать обелиск со снимком… – по соображениям безопасности такого, конечно, делать было нельзя. Науму Исааковичу снимок был не нужен:

– Я никогда ее не забуду, сколь я жив. Но прошло десять лет, все вокруг другое… – обелиск карельского мрамора остался неизменным. Тускло блестела позолота сломанной виноградной лозы. Памятник был глубокого цвета грозовых туч. Надпись высекли на табличке белоснежного, каррарского камня. Буквы под шестиконечным щитом словно светились:

– Рейзл, дочь Яакова Левина. Праведную женщину кто найдет? Цена ее выше рубинов… – Эйтингон не добавил к памятнику годы жизни. Традиция такого не позволяла, и ему претили кладбищенские зеваки:

– Хотя со стороны я тоже смотрюсь зевакой, – он оглянулся, – но Бергер меня отсюда не увидит… – небольшая кучка мужчин стояла над отрытой неподалеку ямой. Легко нагнувшись, Наум Исаакович положил камешек к подножию обелиска:

– Я помню, что Розе было тридцать лет, – он вздохнул, – помню, и расскажу девочкам с Павлом, когда я их отыщу, приведу сюда… – надежда на встречу с детьми становилась все более твердой.

Утром он привез Шелепину на Лубянку записи бесед его светлости с фальшивым зэка Князевым. О проклятой Марте пока ничего сказано не было, зато 880, судя по всему, купивший легенду Саши, много рассказывал новоявленному родственнику о семье:

– То есть о его семье, – поправил себя Эйтингон, – никого другого он не упоминает. О его семье я и так все знаю от Саломеи… – о пропавшей жене герцог говорил с горечью:

– Либо он, действительно, по ней скучает, – подумал Наум Исаакович, – либо он актер похлеще Саши… – выходило, что его светлость отправился в СССР именно в надежде спасти жену:

– Якобы Саломея поехала в Будапешт встречаться с родней и попала в гущу событий… – слушая с Шелепиным пленку, Эйтингон вздернул бровь, – разумеется, он не признается встреченному вчера парню, пусть и родне, в истинном положении дел… – о Валленберге его светлость молчал. На Северном Урале, в колонии, где держали шведа, все было спокойно:

– Скорее всего, Волков бросил миссию, после гибели двух сотоварищей… – Шелепин хрустел сушками, от цейлонского чая веяло ароматным дымком, – и подался в Москву. Здесь его родные места, старые подельники… – глава Комитета тонко улыбнулся, – здесь легче спрятаться, проще податься на запад. Тем более, вы утверждаете, что вы его видели… – Наум Исаакович и глазом не моргнул:

– Видел, разумеется. Я провожу оперативные мероприятия, скоро мы получим результат… – они решили дать новоявленной родне свободу для бесед:

– 880 еще ничего не сказал насчет Марты, не упоминал о настоящей судьбе матери Саши, и сам ничего у него не спрашивал…

Шелепин хотел ввести в дело Саломею, но Наум Исаакович покачал головой:

– Рано. 880 еще не расслабился, я по голосу его слышу. Непонятно, действительно ли он скучает по жене, или это игра, как наши действия. Нельзя недооценивать его светлость… – в изложении Саломеи ее брак с герцогом выглядел пыткой, но Наум Исаакович хмыкнул:

– Hell hath no fury like a woman scorned… – Шелепин непонимающе на него посмотрел, Эйтингон скрыл вздох:

– Нет мстительней обманутой жены, с ней рядом толпы адских фурий не страшны… – Шелепин усмехнулся:

– Думаете, он ей изменял… – Эйтингон нисколько в этом не сомневался:

– Она его ненавидит еще и поэтому, – заметил он Шелепину, – но, хоть он и держал ее взаперти, он аристократ. Он не позволил бы матери своего ребенка прозябать на хлебе и воде. Истории Саломеи о его издевательствах и насилии надо делить на два, а то и на четыре. В общем, пока подождем, не будем устраивать встречу супругов… – Наум Исаакович хотел выяснить истинные намерения все еще герцогини Экзетер:

– Она не случайно познакомилась с Ладой… – про себя он называл девушку по имени, – ей что-то надо передать на запад. Но что, кому, и, главное, зачем… – он не до конца доверял перебежчице:

– Антонина Ивановна тоже нас всех водила за нос. Одной рукой печаталась в «Огоньке», а второй строчила подметный пасквиль, не хуже книги Оруэлла… – тем не менее, Эйтингон признавал талант покойницы:

– Никто лучше нее не написал об испанской войне. Хемингуэй слишком пессимистичен, а она поймала дух молодости, уверенность в себе, надежду на победу коммунизма… – он подумал, что, останься мистер Френч в живых, он бы сейчас не миновал Кубы:

– Ее было бы не удержать дома, – решил Наум Исаакович, – Розу тоже ничто не могло остановить… – он приехал на Лубянку с актом об уничтожении папок, касающихся катынских событий:

– Вместе с документами предали огню и… – передавая Шелепину конверт, он повел рукой, – я не стал, так сказать, оставлять след на бумаге… – глава Комитета кивнул: «Очень правильно». Насколько мог видеть Эйтингон, якобы сгоревший в сухановском крематории Ягненок сейчас лежал в невидном, деревянном гробу, рядом с отрытой в мерзлой земле ямой. В диаспоре тела не хоронили в саванах. Он прислушался:

– Бергер читает кадиш. Мне тоже надо прочесть, по Розе. Гольдберг ее забыл, и ничего такого не делает. Он женился, опять потерял жену, у него есть еще двое дочерей. Мои девочки ему не нужны. Он, наверняка, думает, что дети умерли… – о судьбе доктора Кроу 880 тоже не распространялся. Наум Исаакович зашевелил губами:

– И не будет. Если она выжила, это тайна Британии. Ничего, мы подождем, пока он начнет рассказывать Саше важные вещи, а не чушь, о которой нам и так известно… – Наум Исаакович не сомневался, что Гольдберг знает о смерти жены:

– Ворона близко сошлась с Розой, они даже подружились, если можно так говорить о Вороне. Она, наверняка, все выложила герцогу, о побеге, то есть попытке побега… – Наум Исаакович понял, что из СССР Ворону похитили выжившие нацисты:

– Однако они все мертвы, благодаря 880 и остальным, – он, медленно шел по аллее к воротам, – нацисты более никому не интересны, пора о них забыть… – в его блокноте, на плане еврейского участка кладбища чернела жирная точка. Наум Исаакович узнал о месте захоронения Ягненка в конторе, притворившись запоздавшим на погребение родственником.

«Волга» притулилась рядом с оградой. Наум Исаакович завел мотор:

– Непонятно, зачем мне данные, но пусть лежат. Как известно, кто владеет прошлым, тот владеет будущим… – разбрызгивая ледяную воду луж, машина выехала на Боровское шоссе:

– Надо купить цветы, – напомнил себе Эйтингон, – она говорила, что ей нравятся тюльпаны. Тюльпаны и ландыши. Она и сама словно ландыш… – через два часа он встречался с Ладой, у нового памятника Маяковскому, на Садовом кольце. Добравшись до развилки дорог, свернув к центру, «Волга» исчезла из вида.

Розовые тюльпаны свешивали закрытые бутоны из трехлитровой банки. Томатный сок давно разлили по граненым стаканам, щедро посыпав его солью и перцем, плеснув водки, из аккуратной, экспортного вида, бутылки «Столичной». После аперитива, как выразилась Лада, в дело пошли напитки попроще. На шатком столе громоздились полупустые бутылки азербайджанского портвейна, в янтарном