– Мальчик все поймет, – успокоил себя Джон, – я объясняю, что иногда самоубийство единственно правильный выход. Он почти взрослый, но ведь теперь он и Полина останутся круглыми сиротами. Ладно, хватит эмоций, думай о деле…

Он не успел встать с койки. Дверь неожиданно загремела, до него донеслись деловитые голоса охранников:

– Лицом к стене, руки за голову, ноги раздвинуть… – Джон хмыкнул:

– Я жалел, что мне не с кем поговорить. В бирманском лагере я был рядом с ребятами. Кепка решил обеспечить мне собеседника. Посмотрим, что за подсадную утку сюда привели… – в камеру втолкнули высокого, худого, бритого наголо парня. Под глазами темнели свежие синяки, на каменный пол, вслед за ним, швырнули чахлый узелок. На небритой щеке юноши выделялся свежий шрам:

– Горский, только светловолосый, – замер Джон, – кажется, Марта была права. Не зря русские гонялись за миссис Лизой. Ее встреча, в Мурманске с Мэтью не прошла бесследно… – серые глаза парня испуганно взглянули на него, Джон приободрился:

– Мне еще рано умирать. Интересно, что за чушь он будет лепить. Ясно, что он здесь не просто так… – соскочив на пол, Джон подмигнул мальчику:

– Твоя койка верхняя. Добро пожаловать, – он протянул руку, – надеюсь, мы станем друзьями.

Медленно вертелись катушки изготовленного в закрытом конструкторском бюро магнитофона. Хрустальная пепельница придавливала сложенную «Вечерку», с фотографиями международной весенней ярмарки в Лейпциге:

– Павильон Советского Союза… – на подиуме выстроились блестящие черным лаком лимузины, – посетители ярмарки у автомобилей… – в подвале, под снимком теснимой полицией толпы, сообщалось о забастовках на заводах США:

– Разгон пикета в Питтсбурге. Демонстрантов сбивают с ног дубинками, используют слезоточивый газ… – Науму Исааковичу не хотелось думать о дубинках, газе, или слезливом голосе Скорпиона в наушниках. Фальшивый зэка Князев пересказывал сокамернику отлично известную Эйтингону легенду, сочиненную на Лубянке.

Стряхнув пепел сигары, Наум Исаакович взялся за газету:

– В Ботанический Сад прилетели скворцы. Афиша выходного дня. Большой театр, «Князь Игорь», театр «Современник», «Пять вечеров»… – он с тоской посмотрел на черный телефон, на ободранном, канцелярском столе. Технические помещения, в Суханово не отличались изяществом интерьера.

На Лубянке Наум Исаакович, все-таки, побывал.

Посадив товарища Яринич, Ладу, в такси на улице Горького, он пешком вернулся к ЦУМу. Эйтингон почти ожидал увидеть рядом с универмагом наряды милиции, и не ошибся. Пробку расчистили, вдоль проезжей части выстроилось несколько темных «Волг». У входа в магазин прогуливалась пара неприметных мужчин, в драповых, комитетских пальто. Наум Исаакович оглянулся. За его спиной лежала вся Москва:

– Но куда я пойду… – рука нащупала в кармане портмоне, – деньги рано или поздно закончатся, за моей официальной семьей следят, а это… – он коснулся свернутого «Советского экрана», – это она нацарапала из вежливости, чтобы отделаться от назойливого старика…

По дороге к улице Горького он и Лада, как Эйтингон, про себя, называл актрису, говорили о театрах. Наум Исаакович изобразил инженера, работающего на севере. Голубые глаза девушки остановились на его седых висках, на старом, еле заметном шраме, на лбу:

– Я понимаю, – тихо сказала она, – вы, должно быть, привыкли к тем краям, за много лет… – Эйтингон усмехнулся:

– Она подумала, что я бывший зэка. Не бывший, а настоящий… – в рецензии на «Пять вечеров» он прочел, что в пьесе идет речь как раз о таком герое:

– Он вернулся на большую землю, после отсидки, после поражения в правах. Для Лады я, кажется, что-то вроде героя, жертвы сталинского произвола… – «Советский экран», с криво написанным номером телефона, прятался под «Вечеркой». Эйтингон признался девушке, что никогда не посещал «Современник»:

– Я вас проведу, – Лада тряхнула светлыми локонами, под шляпкой, – я играю в кино, но у меня много друзей на сцене. И мой… – она осеклась, – мой автор сейчас заканчивает пьесу, именно для «Современника»… – в наушниках жалобно плакал Саша:

– Он о детдоме рассказывает… – Эйтингон покачал носком потрепанного, сшитого на заказ в Лондоне ботинка, – парню тоже прямая дорога в театр, что в нашей профессии очень на руку. Но 880 молчит, он пока не признался сокамернику, кто он такой… – стоя напротив ЦУМа, Наум Исаакович понял:

– Пойти мне некуда. И я не могу скрываться, иначе они убьют девочек и Павла… – ловко перебежав улицу, он не отказал себе в удовольствии похлопать по плечу зазевавшегося коллегу: «Вы, кажется, кого-то ищете?».

На Лубянке Наум Исаакович выслушал гневный разнос Шелепина. Эйтингон, переживший нескольких руководителей службы безопасности, со времен Дзержинского, криво улыбнулся:

– Разнос. Во времена Лаврентия Павловича мне, бывало, грозили пистолетом. Пусть комсомольский вождь разоряется. Стоило мне сказать, что я увидел рядом с ЦУМом человека, похожего на Волкова, как он заткнулся… – под предлогом слежки за несуществующим Волковым, Наум Исаакович вытребовал себе полную свободу в передвижениях по столице:

– Если вы не хотите, чтобы трупы наших работников завтра плавали в Яузе, – сухо сказал он Шелепину, – не пускайте за мной наблюдение. Волков бывший вор в законе, король московских малин. Что бы ни рапортовала доблестная Петровка… – Шелепин дернулся, но смолчал, – в городе достаточно уголовников крупного полета. С такими людьми не шутят, а другого человека с моим оперативным опытом в Комитете… – Эйтингон повел рукой, – просто нет… – он получил в свое распоряжение темную «Волгу» с гражданскими номерами:

– Оружия мне не дали, но оружие мне и не нужно… – его светлость больше молчал, отделываясь сочувственными репликами с прибалтийским акцентом, – у меня впереди приватная операция, на серой стороне…

Вернувшись в Суханово, спустившись в морг, он оставил докторам распоряжение о перевозке тела Ягненка в институт Склифосовского. Наум Исаакович напомнил себе, что завтра надо заехать в больницу:

– И на почтамт, отправить Бергеру письмо на идиш. К мамелошн у него будет больше доверия… – он приглушил звук в наушниках. Науму Исааковичу надо было подумать:

– О Саломее она ничего не сказала, но мы с ней пять минут, как познакомились. Она бы и не стала ничего говорить… – Эйтингон заставил себя не протягивать руку к телефону, – судя по ее досье, она живет с этим автором, как она выразилась, то есть с Королёвым…

Бывший воспитатель пермского детдома стал членом Союза Писателей. Герой гражданской войны получил квартиру, в новом номенклатурном доме, в арбатских переулках, и свободно выезжал за границу:

– Еще бы, – кисло подумал Эйтингон, – его покойный ментор, Горский, тоже предпочитал Цюрих и Лондон… – Науму Исааковичу было неприятно просматривать досье Лады, но ничего другого не оставалось:

– Она сирота, – вспомнил Эйтингон, – ее вывезли из блокадного Ленинграда по Дороге Жизни. Отец погиб на войне, мать умерла… – девушке исполнилось двадцать пять лет:

– Она снимается с десяти лет, – хмыкнул Эйтингон, – в сорок третьем году сыграла первую роль в кино, девочки, потерявшей родителей… – Ладу, по паспорту Людмилу, заметил на ташкентской улице ассистент по актерам, с эвакуированного в город «Мосфильма»:

– Я ее не помню, мне на зону не привозили наши ленты, – вздохнул Наум Исаакович, – она молодец, к ее возрасту двадцать ролей. Поступила во ВГИК, закончила ВГИК, получила приз в Венеции за первый фильм о Горском… – Королёв был почти его ровесником:

– Еще и калека. Зачем он нужен молодой, красивой девушке… – в досье аккуратно собрали данные осведомителей:

– В Венеции она хвалила тамошние магазины, – Эйтингон вздернул бровь, – они что, ожидали от женщины недовольства итальянской модой… – к досье прилагался снимок Лады, в коротких, по щиколотку брюках, и легкомысленной блузке, в черных очках, на скутере:

– Прошлым летом Роберто Росселини приглашал ее сыграть русскую девушку, эмигрантку, участницу итальянского Сопротивления… – Эйтингон поймал себя на том, что не может отвести глаза от лукавой улыбки Лады, – она прошла пробы для фильма, но не получила разрешения на съемки от министерства культуры… – в бумагах он наткнулся на переведенное интервью режиссера:

– Синьорина Яринич актриса большого, трагического дарования. Я плакал, когда видел ее на экране, олицетворением русской революции… – Наум Исаакович взглянул на цифры номера:

– Не арбатская подстанция, а где-то на Пресне… – ему отчего-то стало легче:

– Она не живет у этого Королёва, то есть не под одной крышей. Она через десять дней