Расселл водил пальцем по гитаре, беззвучно тянул за струны: он нервничал, но я пока не знала, как это воспринимать. Он не поднял головы, когда Хелен принялась что-то нашептывать Донне, совсем тихо. Наверное, что-нибудь про Митча или какую-нибудь глупость, которую сказал Гай. Она не умолкала, и Расселл встал. Он прислонил гитару к стулу, убедился, что она не упадет, затем быстро подошел к Хелен и отвесил ей пощечину.

У нее вырвался странный, булькающий визг. Но обида в широко раскрытых глазах быстро сменилась мольбой о прощении, и она быстро-быстро заморгала, чтобы не расплакаться.

Я впервые видела, чтобы Расселл так отреагировал — сорвал злость на ком-то из нас. Нет, он никак не мог ее ударить, только не в это время дня, не под этим глупым, жгучим солнцем. Это казалось слишком нелепым. Я огляделась, пытаясь понять, правда ли эта пугающая перемена произошла на наших глазах, но все либо старательно смотрели по сторонам, либо как масками прикрывались неодобрением, словно Хелен сама была во всем виновата. Гай вздохнул и почесал за ухом. Даже Сюзанна глядела на все со скучающим видом, как будто пощечина ничем не отличалась от, скажем, рукопожатия. На этом фоне мой резкий болезненный шок и подкативший к горлу уксус казались проявлением слабости.

Но вскоре Расселл уже гладил Хелен по голове, затягивал растрепавшиеся хвостики. Шептал ей что-то на ухо, и она кивала и улыбалась ему в ответ, как лупоглазая кукла.

Митч опоздал на час, но принес столь необходимые припасы: коробку консервированных бобов, сушеный инжир, шоколадную пасту. Твердокаменные груши “пэкхам” — каждая обернута в розовую папиросную бумагу. Дети повисли у него на ногах, и он даже не стал их стряхивать, хотя обычно всегда так делал.

— Здорово, Расселл, — сказал Митч.

Лицо у него было в рамочке пота.

— Давненько не виделись, брат, — отозвался Расселл. Он улыбался, но со стула не встал. — Как там великая американская мечта?

— Все пучком, друг, — ответил Митч. — Прости, что опоздал.

— Ты что-то надолго пропал, — сказал Расселл. — Не жалеешь ты меня, Митч.

— Занят был, — сказал Митч. — Дел куча.

— Дел всегда куча, — Расселл посмотрел на нас, перекинулся долгим взглядом с Гаем. — Скажешь, нет? Дел всегда невпроворот, это и есть жизнь. Они кончаются, только когда помираешь.

Митч рассмеялся, словно все было нормально. Раздал сигареты, еду, будто потный Санта. В книгах напишут, что отношения у Расселла с Митчем разладились как раз после этого дня, хотя тогда я, конечно, ничего не знала. Не обратила внимания на то, почему они оба так напряжены, — ярость Расселл маскировал спокойной снисходительностью. Митч приехал с плохими новостями, студия все-таки не будет заключать с Расселлом контракт на запись пластинки, сигареты и еду он привез в качестве утешения. С этим контрактом Расселл несколько недель не давал Митчу проходу. Напирал и напирал, пытаясь взять Митча измором. Посылал Гая к Митчу с загадочными сообщениями, в которых лесть перемежалась угрозами. Расселл всеми силами добивался того, что, по его мнению, он заслуживал.

Мы покурили травы. Донна сделала сэндвичи с арахисовым маслом. Я сидела под дубом, в тенистом кружке. Нико и еще чей-то ребенок бегали по двору, подбородки у них были в коросте ошметков от завтрака. Нико ударил палкой по мусорному мешку, мусор вывалился наружу. Кроме меня, этого никто не заметил. Пес Гая носился по лугу, ламы нервно перебирали ногами. Я украдкой поглядывала на Хелен, которая, как ни странно, казалась непоколебимо счастливой, точно в их с Расселлом отношениях все шло своим привычным ходом.

Мне бы насторожиться после той пощечины. Но мне хотелось, чтобы Расселл был добрым, значит, он был добрым. Мне хотелось быть рядом с Сюзанной, и я верила всему, лишь бы остаться на ранчо. Я сказала себе, что просто не все понимаю. Переработала слышанные ранее слова Расселла, слепила себе из них объяснение. Иногда ему приходится нас наказывать, чтобы проявить свою любовь. Он не хотел этого делать, но ему нужно было как-то сдвинуть нас с мертвой точки, ради нашего же блага. Ему это тоже причинило боль.

Нико и второй ребенок наигрались с мусорной кучей и присели на корточки в траве, разбухшие подгузники болтались у них между ног. Они тараторили серьезными азиатскими голосками, интонации трезвые, рассудительные, будто у двух маленьких мудрецов. Внезапно оба истерически захохотали.

Наступал вечер. Мы пили мутное вино, которое в городе продавали на разлив, осадок пачкал языки, от жары подташнивало. Митч встал, засобирался домой.

— А знаете что? Поезжайте-ка с Митчем, — предложил Расселл.

И сжал мне руку, как будто невидимую шифровку передавал.

Они правда с Митчем переглянулись? А может, мне это померещилось. Все наши передвижения в тот день теряются в какой-то суматохе, но каким-то образом уже в сумерках мы с Сюзанной повезли Митча домой на его же машине по тряским проселочным дорогам Марина.

Митч сидел сзади, Сюзанна — за рулем, я — рядом с ней. Я поглядывала на Митча в зеркало заднего вида. Тот плавал в каком-то бездумном тумане, но изредка приходил в себя и с удивлением таращился на нас. Я не совсем понимала, почему именно нам поручили везти Митча домой. Информацией делились выборочно, поэтому я знала только, что мне нужно ехать с Сюзанной. В открытые окна влетали ароматы летней земли и тайные промельки чужих подъездных аллей, чужих жизней вдоль узкой дороги в тени горы Тамальпаис. Петли садовых шлангов, прелестные магнолии. Иногда Сюзанна ошибалась поворотом, и мы с ней взвизгивали от радостного, растерянного ужаса, хотя я вопила не очень искренне — не верила, что может случиться что-то плохое, всерьез не верила.

Митч переоделся в белый, похожий на пижаму костюм — сувенир, оставшийся у него от трехнедельной поездки в Варанаси. Протянул каждой по бокалу — я уловила аптечный запах джина и чего-то еще, какую-то нотку горечи. Я все выхлебала. Я была, считай, патологически укурена, у меня закладывало нос, и я все пила и пила. Тихонько посмеивалась про себя.

Никак не могла привыкнуть к тому, что я дома у Митча Льюиса. В его замусоренной обители, среди новехонькой мебели.

— Ребята из “Эйрплейн” [10] прожили здесь пару месяцев, — сказал он, тяжело моргая. — С такой собакой, — продолжил он, оглядываясь. — Белой такой, большой. Как эта порода называется? Ньюфаундленд? Весь газон перекопала.

Ему как будто было плевать, что мы не обращаем на него никакого внимания. Он и сам выключался, стекленел от молчания. Потом вдруг вскочил, завел пластинку. Выкрутил звук на такую громкость, что я вздрогнула, но Сюзанна захохотала и сказала, чтобы сделал погромче. Он поставил свою собственную музыку, от чего мне сделалось неловко. Огромный живот выпирал у него из-под рубашки, длинной и летящей, словно платье.

— Вы клевые девчонки, — промямлил он.

Сюзанна начала танцевать, он уставился на нее. На ее грязные ноги на белом ковре. Она нашла в холодильнике курицу, оторвала кусок прямо руками и жевала, двигая бедрами.