Автомобиль давно уже покинул ферму, когда она решилась наконец вернуться домой. Золотая Ночь-Волчья Пасть ни единым словом не намекнул на визит маркиза. Нужно сказать, что прощальное пожатие руки гостя оставило у него чувство глубокой неловкости, почти отвращения, которое он даже не мог себе объяснить. Он не поинтересовался у Голубой Крови причиной ее панического бегства в поля и как будто не заметил тоненькую алую царапину на ее запястье. Он почти не разговаривал с каждой из своих жен, и все его браки зиждились на этом упорном молчании. Голубая Кровь была еще менее любопытной, чем ее предшественницы, никогда не задавала вопросов и не говорила о себе. Казалось, она и душой и телом создана из молчания, и даже ее гладкая блестящая кожа придавала любому ее жесту струистую грацию рыбки, скользящей в немых водных глубинах. Именно такую молчаливость он больше всего и любил в каждой из своих ясен.

Но если погружаешься в молчание слишком надолго, его можно легко разорвать криком. Именно это и случилось с Эльминтой-Преображение Господне-Марией. В следующую пятницу ее сон нарушился еще раз: затмение разбилось на куски, открыв не розу, но лицо Адольфины, мумифицированной в своем стеклянном гробу. Она улыбалась страшной, мучительной улыбкой, потом захохотала, содрогаясь всем телом и ломая руки. Этот хохот заглушил даже всегдашний торжественный гимн. Сквозь его раскаты прорывались одни только резкие взвизги рогов и труб. А тело Эльминты перестало быть храмом дивных песнопений; сейчас в нем хаотически метались нестройные, фальшивые звуки. И когда она проснулась, вся в испарине, то ощутила жестокую ломоту, скрутившую ей тело. Третья метаморфоза постигла ее: все мускулы напряглись туго, как тетива лука, и память вернулась к ней, память обо всем, что произошло в ее жизни. Она с поразительной ясностью увидела каждый свой прожитый день, с самого момента рождения. Она увидела даже лицо своей матери, той матери, что бросила ее, едва произведя на свет. Она до мельчайших подробностей увидела залы, коридоры, лестницы, часовню и парк замка Кармен. И все эти пространства гулко и причудливо звучали в ней самой; ее кости уподобились множеству пустых коридоров с бесчисленными дверями, которые оглушительно хлопали, едва не срываясь с петель. По ним проходило стадо ее сестер по несчастью, одетых в черные, серые или коричневые платья. Она увидела также своих сыновей — Батиста и Тадэ — и маленького Бенуа-Кентена, — так ясно, как никогда доселе. Ее взгляд пронизал их до самой глубины, до мозга костей, и безграничная жалость к детям перевернула ей сердце. Она вновь увидела Золотую Ночь-Волчью Пасть — с самого первого мига их встречи — и его лицо, изнуренное ночью любви. Перед ее внутренним взором прошли все до одной розы, которые она вырастила в своем саду, и жалкий первоянварский взгляд Проклятой Невесты, блуждавший между кустами подобно хмельной пчеле. Все эти образы с беспощадной четкостью запечатлелись в ней, пронзив тело насквозь, точно острыми стрелами. Ее память обратилась в лучника, до предела натянувшего тетиву мускулов, которые один за другим рвались от напряжения. В конце концов все ее тело мучительно изогнулось, приняв форму лука, и он, этот лук, в последний раз послал отравленную стрелу ее сна; торжественная песнь пронзила ее, собрав на лету все голоса в один мучительно острый вопль, который ударился в черный диск затмения. Раздался громовой звон двух разбившихся светил, и этот взрыв породил черно-лиловую розу, которая распустилась из сияющего желтого сердца. Ее челюсти сомкнулись с такой силой, что зубы, откусив язык, раздробились друг о друга. Но этот последний удар достиг своей цели: он попал прямо в сердце, и оно не выдержало и разорвалось, как все другие мышцы ее тела.

Не один раз пришлось погружать Эльминту-Преображение Господне-Марию в горячую воду, чтобы распрямить выгнутое дугой тело. Золотая Ночь-Волчья Пасть наотрез отказался разбивать ей кости, как некогда сделал это с папашей Валькуром и Мелани. Итак, кладбище Монлеруа приняло в землю третью супругу Пеньеля, размякшую и вялую, словно тряпичная кукла. Что же до розовых кустов, то они не пережили свою хозяйку. Золотая Ночь-Волчья Пасть скосил их под корень, а последние августовские грозы довершили разорение садика.

Рафаэль, Габриэль и Микаэль, которых решительно ничего не трогало, с полнейшим безразличием отнеслись к смерти женщины, что столько лет растила их. Они просто еще больше отдалились от других братьев, направив стопы по путям, пролегающим в стороне от любви. Любви они, и в самом деле, знать не знали; в ней им были ведомы лишь самые окольные, самые глухие дороги, где не оставалось места ни нежности, ни терпению. Такие дороги шли к исполнению желаний напролом, по краю пропасти, на пределе нетерпения и безумия, и они вступали на них, не колеблясь ни минуты. И дороги эти, словно волшебные тропинки, вьющиеся по сказочному лесу, принимали их и только их, тут же наглухо закрываясь для всех прочих.

Трое близнецов, особенно Габриэль и Микаэль, чувствовали, как неведомый огонь сжигает их тела и кружит голову; покой они обретали только за пределами мучительной страсти, успокаивая ее танцем, борьбою, бегом или лесной охотой.

Ну, а Батист и Тадэ были еще слишком малы, чтобы измерить всю тяжесть потери матери; они просто смутно тосковали, не очень-то и понимая причину своей грусти.

Таким образом, Бенуа-Кентен оказался в полном одиночестве лицом к лицу с печальной тайной смерти и до поры, до времени схоронил в странном, горбатом сундучке своей памяти все без разбора воспоминания об Эльминте-Преображение Господне-Марии. Позже именно он открыл Батисту и Тадэ путь возвращения к их матери — путь чистого сна и беспорочных грез, который разворачивал перед ними наподобие свитка легкого, шелестящего шелка, пропитанного слабым ароматом роз.

И он же стал заботиться о Жане-Франсуа-Железном Штыре, которого старость неумолимо заключала в клетку дома, как и дорогих его сердцу горлиц. Старик уже не покидал свой сарайчик, у него хватало сил только добраться до порога, чтобы подышать свежим воздухом. Он любил сидеть на стуле перед растворенной дверью, глядя на небо, вдыхая вечерние запахи, вслушиваясь в голоса засыпающей земли. Бенуа-Кентен частенько заглядывал к нему, чтобы поболтать. В такие вечера старик и мальчик играли в воспоминания, и память одного смешивалась с памятью другого, словно быстрое течение реки, что разбивает дремотное болото, взбаламучивая придонную тину.

5

А Золотая Ночь-Волчья Пасть вновь изведал муку одиночества. Ему пришлось нанять молодого батрака для полевых работ — теперь, когда старость приковала к дому Жана-Франсуа, а Голубая Кровь умерла, он и Два-Брата не справлялись с хозяйством.

Он смотрел, как растут все его дети, лишенные матерей, — растут рядом и, вместе с тем, так далеко от него. Одиночество, ходившее за ним по пятам, все более глубокое и горькое, упорно отгораживало его от окружающего мира.

Он больше не ходил на охоту, не зажигал волшебный фонарь. Он пахал землю, обихаживал скот, собирал урожаи и всякую ночь погружался в глубокий сон, без видений и воспоминаний. Иногда приходило письмо из Кармеля, от дочерей, и Два-Брата читал его вслух всей семье, но ему были чужды слова, родившиеся в полумраке и тиши монастыря. Да и кем приходились ему теперь эти две монашки, отринувшие все на свете — семью, землю, молодость, плотские радости и даже собственные имена?!