Внезапно Золотая Ночь-Волчья Пасть проснулся. Все это время он грезил с открытыми глазами. Заря уже разрумянила небо. Он встал и двинулся в обратный путь.

Пока он был в лесу, Никез, новый батрак, в сопровождении Бенуа-Кентена обшаривал Утренний Подлесок, а Два-Брата искал в Лесу Ветреных Любовей, но все трое вернулись ни с чем. Матильда же побежала к холму, откуда ее сестра всегда наблюдала за пятичасовым поездом, несущимся через равнину к ее извечной брачной ночи. Но Марго на холме не оказалось, ее не было нигде.

До самой зари бродила Матильда по холму. И только на обратном пути нашла сестру. Должно быть, Марго поскользнулась и, упав в овражек, разбила голову о камень. Она лежала на спине в промоине, среди чуткой утренней тишины, едва нарушаемой лишь робким поквакиванием лягушек. Одна из них, блестящая и совсем крошечная, резво прыгала по плечу Марго.

Матильда долго стояла в оцепенении, склонившись над промоиной и вперив невидящий взгляд в застывшее тело сестры и резвую зеленую лягушку. Паровозный свисток внезапно вывел ее из столбняка. Разогнувшись, она возопила: «Матильда! Матильда!»— крича собственное имя вместо имени сестры. В этот миг она была не в силах оторвать себя, которая обратилась теперь в ничто, от той, что была ей дороже собственной жизни. «Матильда! Матильда!» — звала она сквозь безмолвие этой смерти, что так странно настигла ее, поразив через ее второе тело — тело сестры. Она звала себя во весь голос, надеясь пробудиться от страшного сна, вырваться из этой жуткой тиши, вернуться к жизни… нет, вернуть к жизни их обеих. Но вмешался другой голос, чужой, заглушивший ее призыв. «Матильда, Матильда…» — шептал он в пустоте ее сердца, звуча так безнадежно холодно, так скорбно, что она содрогнулась от ужаса, а волосы ее вмиг побелели, как будто у нее разом отняли молодость.

И тогда, впервые в жизни, Матильда разрыдалась. Но из глаз ее полились не прозрачные, а кровавые слезы — это тело извергло наконец всю ту запретную, отринутую женскую кровь, что целых тринадцать лет душила ее сердце и плоть.

Через несколько месяцев после гибели Марго Золотая Ночь-Волчья Пасть решил совершить путешествие. Черноземье, где он упорно расширял свои владения, вдруг показалось ему слишком тесным. Очень уж много смертей омрачало эту землю, которую он пытался приручить на протяжении почти сорока лет. И он сел в поезд — в тот самый, на который так безнадежно опоздала Марго. Оставив ферму под присмотром сына, Матильды и Никеза, он уехал, взяв с собою Бенуа-Кентена. Они отправились в Париж. И там, в этом огромном городе, вмиг затерялись среди толпы и каменных домов, словно на праздничной ярмарке. Жили они в маленькой гостиничке близ набережной Цветов.

Бенуа-Кентен полюбил город — здесь никто не обращал внимания на его горб, все торопливо проходили мимо. Особенно восхитили его парижские женщины. Ему нравилась их живая грациозная походка, удивительные наряды, высокие каблучки, манера не говорить, а щебетать с чуточку высокомерным видом. А как хороша была Сена! — она так отличалась от рек, к которым он привык у себя дома. Те медленно несли свои воды под низко нависшими облаками, среди безмолвной меланхолии необъятных равнин; эта же текла резво и весело, журчала, как речь здешних женщин, и вся искрилась огнями города. Ее можно было то и дело переходить по мостам. Бенуа-Кентен тут же выучил все их имена, от Шарантона до Исси-ле-Мулино, вместе с названиями набережных.

Город не переставал поражать мальчика; он казался ему гигантским волшебным фонарем с неистощимым множеством образов, только образы эти имели объем и вес, они двигались, пахли и шумели. Здесь он открывал для себя воочию, вживе, все то, что лишь мельком, неясно угадывалось на экране во время сеансов дома, на чердаке. Дед водил его повсюду — на вокзалы с их гулкими широченными перронами, куда непрерывно прибывали в белом паровозном дыму поезда со всех концов Европы; на рынки и бойни; на кладбища, где могил было больше, чем народу в их округе; в зоопарк, на велодром, на стадионы и катки, в музеи, даже на лекции по медицине и торговле недвижимостью. Несколько раз они посетили ипподром. Золотая Ночь любовался великолепными лошадьми, еще более изящными, чем те, которых он видел когда-то в замке маркиза дю Кармен. А Бенуа-Кентен тем временем восхищенно взирал на женщин в ярких шляпках, в сверкающих драгоценностях. Как грациозно они вскидывали головки и привставали, когда лошади проносились мимо! В этот миг они и сами походили на диковинные существа, в которых было что-то и от насекомых, и от экзотических птиц, и от кошек, и от грифонов. Он был влюблен в них, во всех, и они заполоняли его ночные грезы вместе с мостами, рекою, улицами и набережными.

Но больше всего мальчику полюбились парки и сады, с их фонтанами, статуями в окружении болтливых воробьев, просторными водоемами, детворой, пускавшей по воде пестрые деревянные кораблики, и длинными тенистыми каштановыми аллеями, где гравий так восхитительно поскрипывал под дамскими каблучками.

Сколько же всего можно было увидеть, услышать, попробовать и потрогать в этих садах! Мальчику никогда не надоедало бродить там, особенно, среди зеленых киосков с остроконечными крышами, где рвались к небу гроздья разноцветных воздушных шариков, где продавались вертушки, скакалки, серсо, ведерки с совками, волчки и воланы. В других узенькие прилавки пестрели еще более восхитительными на вид банками с карамелью, ячменным сахаром, лакричными тянучками, бело-розовыми анисовыми шариками, кокосовым печеньем и жестяными коробками леденцов. А кроме этого, были еще торговцы каштанами, вафлями, пряниками и пирожками; они расхаживали среди кукольных театриков, качелей и каруселей, наперебой расхваливая свой товар охрипшими голосами, которые смешивались с криками зазывал, приглашавших покататься на тележках, запряженных козами, осликами или пони.

Бенуа-Кентен не осмеливался подходить близко к карусели; он чувствовал себя слишком взрослым для такой забавы и, кроме того, боялся насмешек над своим горбом. Поэтому он скромно сидел на стуле в тени дерева и любовался со стороны маленькими всадниками на пестрых сказочных зверях; кого тут только не было — золоченые, коричневые и черные кони — лихо гарцующие, с гордо выгнутыми шеями; серые и белые слоны, оранжевые львы и верблюды, пятнистые жирафы и толстые ярко-розовые свинки. Большой красный помпон болтался на кончике длинного шеста, который хозяйка этого деревянного зверинца держала над головами ребятишек, и те с радостным визгом привставали на стременах, пытаясь ухватить его на всем ходу.

Однажды, сидя возле такой карусели в парке Монсури, Бенуа-Кентен заметил маленькую девочку на белом слоне. Ей было лет пять; пышные белокурые кудряшки венчал большой бант из голубой тафты, под цвет бумазейного платьица в бело-голубую клетку. Худенькое, очень бледное личико с крошечным ртом и слишком большими темными глазами было на удивление серьезно. Она чопорно и прямо сидела в седле, крепко сжимая поводья. Хозяйка манежа, видимо, тоже приметила эту необычную живую куклу, потому что при каждом удобном случае подносила к ней поближе красный помпон, чтобы та могла схватить его. Но девочка глядела прямо перед собой и, казалось, даже не замечала эту легкую добычу, которую другие ребятишки жадно оспаривали друг у друга. При остановках она не покидала своего слона, а просто, сунув руку в кармашек, полный билетиков, протягивала очередной из них хозяйке. На пятый раз та наконец не вытерпела и спросила: «Послушай, малышка, ты разве не хочешь пересесть, покататься на льве или на лошадке?» Но девчушка только крепче стиснула коленками слоновьи бока. «Нет, — ответила она, — не хочу. Мне нравится эта слонишка». Женщина рассмеялась и пошла дальше собирать билеты, приговаривая нараспев: «Слонишка, слонишка, вперед, моя малышка!»