– Миром бы, князья галичские, не доводите до греха, до свары вековечной. Гневом нашим земля полнится.

А князь звенигородский усмехался:

– Отчего же ты, боярин, племянника моего не урезонивал?

Промолчал Всеволжский, прав князь Юрий, не углядел коварства Софьи Витовтовны, когда слово давал ей. А ему бы учесть, чьего семени она.

Пробыли сыновья князя Юрия в Звенигороде еще неделю и в Галич убрались. Всеволжский даже подумал, поговорили Косой и Шемяка, да и стихли…

Однообразная и унылая жизнь у Ивана Дмитриевича в Звенигороде. Ни он никого из бояр звенигородских не навещал, ни они к нему не наезжали. Разве что выберется к заутрене, постоит, поклон отобьет и ни с кем словом не перемолвится, к себе отправится…

А Шемяка с Косым из Звенигорода отъезжали с Юрием, отцом, уговор держали.

Дмитрий галичский говорил:

– Василий хоть и великий князь, ханом названный, но в деле ты, отец, боярами московскими признанный.

Косой выкрикнул:

– Подговорим бояр московских!

– Их и подбивать нечего, они так тя, князь, поддержать готовы. Нам бы в Москве с боярами уговор держать.

– В Устюг либо в Пермь старую волчицу с волчонком отправить, – сорвался на визг Косой.

Юрий Дмитриевич с сыновьями согласен, вдовствующей княгине с Василием место на северах, в краю студеном, чтоб холод их остудил.

* * *

В Твери не ожидали приезда Шемяки. А он заявился нежданно и повел с князем Борисом разговор необычный. Хотя начал будто с известного.

За столом сидели, пили и ели. Шемяка глазки-буравчики на тверского князя уставил, об обидах московских речь повел. Борис с ним соглашался. Но тут Шемяка разговор повернул.

– А скажи, князь тверской, коли обращусь я к новгородцам за подмогой, помогут ли они отцу моему на московское княжение сесть?

Борис недолго думал:

– По справедливости и по обычаям нашим, искони заведенным, князю Юрию Дмитриевичу на московском столе сидеть.

– Коли нас Новгород поддержит и отец в Москве станет княжить, то быть Твери великой, как при князе Михаиле было заведено.

Борис улыбнулся:

– Это пока Юрий в Звенигороде сидит. А как в Москву переберется, запамятует обещанное.

– Напраслину возводишь, великий князь тверской. Только вот не знаю, кого с грамотой к новгородцам слать. Из Звенигорода, из Галича послухи в Москву донесут.

– А ты, Дмитрий, моему гонцу доверяйся.

* * *

Миновали тверские корабли Ярославль-город при впадении Коростели в Волгу.

Еще при Ярославе Мудром основали его на торговом пути славяне. С той поры город разросся, удивлял всех в нем побывавших обилием рубленых и каменных церквей, детинцем, поднявшимся на холме, величественной церковью на мысу, нареченной храмом Успения.

Палаты и постройки всякие. А за детинцем посад ремесленный, огороды, выпаса.

Сыпал мелкий, моросящий дождь, и Репнин, то и дело отирая лицо, говорил полковым воеводам:

– В Ярославле не задержимся, час, не боле, простоим и дале поплывем. Нам временить нельзя. Мы в Твери едва паруса подняли, а казанцам, пожалуй, уже ведомо. Что они удумают? Одно знаю, будут спешно готовиться, отбиваться. Хан, поди, торжества прошлые переваривает, а мы, нате, явимся, да и остудим орду казанскую.

Коренастый, бородатый Пармен, старший над охотниками, заметил:

– На казанцев разве что внезапно насесть, да и то, коли Нижний минуем таясь. Но коли в Нижнем причалить, вмиг слухи разнесутся по всей Волге.

– Вестимо, – согласился Репнин, – нам в Новгород и заходить ни к чему. А с тобой, Пармен, когда к Нижнему подходить будем, обсудим, как действовать.

Репнин на небо поглянул:

– По всему, распогоживается. Велите, воеводы, паруса поднимать.

И корабли, один за другим, медленно поползли вниз по течению.

Князь Репнин перекрестился:

– С Богом!

* * *

Накануне отъезда оружничему Гавре привиделся сон. Дорога. И нет ей конца и края. Скачет он лесами и лесами, пробирается чащобой и глухоманью. Будто деревень по пути нет и городков. Даже духом человеческим не пахнет. Идет конь, а оружничий в седле спит. Хочется ему глаза открыть, спросить, есть ли где живые люди, но кто ответит?

Откуда ни возьмись, князь Борис. Гавря к нему с вопросом, где конец его пути?

Князь нахмурился. Разве ты, Гавря, не оружничий? А еще сказал, знай, ты в Новгород послан.

Исчез Борис, а Гавря снова в пути додремывает. Но вот будто поляна открылась, а на ней отец его. Но Гавря лица не видит, только голос: «Служи, сын, князю, коли он справедливости ищет. А нас с матерью помни. Мы тя на доброе благословили…»

Тут вместо поляны поле хлебное и рожь золотится. Солнце светит и тепло. Радостно на душе у Гаври, даже горечь исчезла, какую Нюшка нанесла. Взволновали его слова дворецкого о дочери боярской. Какая-то она, да и пойдет ли за него, сына крестьянского?

Конь головой вскинул, зазвенели удила…

Пробудился Гавря. Рассвело. Оделся, забежал на поварню, оттуда заторопился коня в дорогу готовить, потом предстояло ему грамоту у князя получить.

Новгород – город торговый, город ремесленного и иного черного люда. Новгород – город Великий.

У города пять концов: на западной, Софийской стороне, три конца, да на восточной, Торговой, два.

Западную сторону от восточной отделяет река Волхов, через нее широкий, двум телегам разъехаться, дубовый мост. На западной, Софийской, стороне Неревский конец, Загородский да Гончарный; на восточной, Торговой – Плотницкий да Словенский. У каждого конца свой кончанский староста, у купцов – сотские.

На Софийской стороне, у самого берега Волхова, каменный детинец. Его стены окружают Софийский собор, двор новгородского архиепископа со многими постройками. На противоположной Торговой стороне – Ярославов двор. Он стоит напротив детинца. Ярославов двор – это память былой власти князей. Его строил Ярослав Мудрый. С тех давних пор, когда новгородцы прогнали князя и городом правит посадник, на Ярославовом дворе собирается вече.

От детинца тянутся мощеные тесовыми плахами и круглым лесом улицы. На улицах, что ближе к детинцу, заборы все больше высокие, за ними, что ни двор, хоромы просторные, затейливой резьбой украшены. Это усадьбы вотчинных бояр да новгородской знати.

Подальше, на концах, живет беспокойный, своенравный люд, мастеровой народ. Немало хлопот доставляет он боярам и купцам. Чуть что, бьют в вечевой колокол. И на вече нередко спор кончают силой. Сходятся конец с концом и бьются не на живот, а на смерть, решая «Божьим судом», кто прав, кто виноват.