– Дай-ка, братец, лучше я попробую. – Он опустился на одно колено и медленно наклонил голову, заглядывая в прицел. – У меня рука, пожалуй, потверже будет…

Муромцев, не поняв намерений пристава, хотел было его остановить, но тот уже нажал на тугой спуск «трехлинейки», и все увидели, как нос челна брызнул мелкими щепками. Якобсон покачнулся и принялся грести еще энергичней. Пристав хмыкнул, дернул затвор и снова спустил курок, потом снова и снова, пока не раздались торжествующие крики полицейских – челн, основательно пробитый кучными попаданиями, накренился и пошел ко дну. Однако убийцу и это не могло остановить – одним движением сбросив китель, он прыгнул прямо в черную ледяную воду.

Сыщик выругался и, прошлепав по мелководью, кинулся помогать сотским, которые до сих пор возились с яликом. Наконец шлюпка тронулась с места, медленно набирая ход, и он в последний момент успел запрыгнуть на борт. Убийца тем временем уходил все дальше – он плыл по-лягушачьи, надолго скрываясь под водой между могучими гребками. От берега его отделяло почти сто саженей, когда Чепурнов, зажмурив глаз и шевеля седыми усами, снова приник к прицелу. Раздался выстрел, и в воздух взвился кровяной фонтанчик, а рукав белой рубахи беглеца окрасился алым. Якобсон беспомощно зашлепал ладонью по воде и лег на спину, затравленно глядя на приближающуюся погоню.

Сотские подняли весла, и ялик, плавно замедлив ход, настиг беглеца. Муромцев, заметив, что преступник уже едва держится на воде, протянул ему здоровую руку и, глядя прямо в глаза, сказал:

– Все кончено. Сдавайтесь, Густав Иванович!

– Йоханофич! – поправил его Якобсон дрожащим от злобы голосом.

Неожиданно из воды вылетела окровавленная пятерня, сжимающая сапожный нож, и полоснула сыщика по лицу. Муромцев, чудом избежав удара, упал на дно лодки, началась суета, крики… Бородатый староста вскочил с банки и с размаху опустил тяжелое весло на голову Якобсона, и тот канул обратно в воду.

– Лови его! Сейчас опять уйдет! – крикнул сыщик, вскакивая на ноги.

Под банкой нашлась драная рыболовная сеть, которую набросили на беглеца, и отчаянными совместными усилиями пятерых мужчин преступника удалось затянуть в едва не перевернувшийся ялик.

Бывший старший инженер, а ныне просто пойманный маниак-убийца – огромный, оплетенный сетью, словно исходящий паром древний левиафан, – тяжело дышал. Светлые волосы слиплись от крови, кровь струилась из раненой руки, скапливаясь в просмоленных швах лодочного днища. Всю дорогу до берега он пробыл без сознания, но, едва его выволокли на песок отмели, снова пришел в себя и попытался вырваться, рыча и бешено вращая глазами. Сотский староста успокоил его парой ударов веслом и, отжимая намокшую бороду, произнес с легким укором:

– Это сколько же жизней у тебя, душегубец? Э-эх… Может, ему еще добавить, ваше благородие?

– Не надо, – остановил его Муромцев, склоняясь над огромным телом. – Он хочет что-то сказать…

Якобсон действительно пытался произнести что-то, но зубы его стучали от холода, а разбитые губы едва шевелились.

– Ж-ж-ж-ж… Ж-ж-ж-ж… Ждал… Я ждал три года… Я ждал три года этого дня… – прошептал он, так что только Муромцев мог его расслышать.

Глава 20

В небольшом кабинете зеленодольского отделения полиции находились двое: следователь Муромцев и старший инженер путей сообщения Якобсон. Роман Мирославович расположился за старым письменным столом и внимательно смотрел на инженера. Тот с гордым и недовольным выражением лица сидел на скамье у стола, выпрямив спину и закинув ногу на ногу. На Якобсоне была темно-зеленая форма инженера-путейщика, фуражку он держал в руках.

Роман Мирославович положил перед собой лист бумаги и обратился к задержанному:

– Густав Иванович, для начала расскажите мне о своих родителях.

Якобсон удивленно поднял брови:

– О родителях? Это здесь при чем? Зачем вам?

– Отвечайте на вопрос, пожалуйста, – учтиво ответил Муромцев.

– Хорошо, как хотите. Мать моя, Анна Якобсон, в девичестве Свенссон, была женщиной тихой и робкой, из бедной семьи. Вышла замуж совсем юной девушкой за моего отца, Йоханна Якобсона.

– Йоханна? – переспросил Роман Мирославович.

– Да, Иван, по-вашему, значит. Отец служил в императорской армии в чине капрала. Он был жестким человеком, иногда даже жестоким.

Худое крупное лицо инженера, до этого бывшее бледным, порозовело. Говорил он отрывисто, резко и громко, словно делал доклад командиру на поле сражения.

– И в чем выражалась его жестокость? – поинтересовался Муромцев.

– Он был человеком простым и грубым, как любой военный, – продолжил Якобсон, – вся его жизнь была подчинена лишь одной цели: выбиться в люди любой ценой. И все, кто эту цель не разделял или, по его мнению, прикладывал недостаточно усилий для ее достижения, испытывали на себе его гнев. В первую очередь это были моя мать и я с братьями. Затем шли его подчиненные. Он привык кричать на них, да и дома тоже на всех орал, особенно на матушку.

Якобсон достал трубку, которую ему вернули сердобольные надзиратели, и вопросительно посмотрел на сыщика. Муромцев кивнул, и инженер принялся набивать трубку табаком из кисета с вышитыми золотыми буквами GJ. Прикурив от предложенной спички, инженер продолжил:

– Отец был завистливым человеком. Он всегда завидовал тем, кто более его преуспел по службе. Однако объяснял это не их старанием, а лишь хитростью, подлостью и лизоблюдством. И завидовал он вышестоящим в той же мере, в какой испытывал презрение и даже отвращение к нижним чинам, в особенности к солдатам.

Якобсон дернул плечами и глубоко затянулся. Комната наполнилась едким сизым дымом. Муромцев поднялся и открыл форточку. Инженер усмехнулся и закашлялся.

– Так за что же он ненавидел простых солдат? – спросил Муромцев.

– Не только солдат, господин следователь. Вообще всех, кто был ниже его по происхождению или социальному положению. Это и крестьяне, и рабочие. Но более всего он полуобезьян презирал!

– Кого? Полуобезьян?

– Ну да. Он часто выпивал по вечерам и любил мне рассказывать про теорию Дарвина. Он ее как-то по-своему понимал. Полуобезьянами отец называл саамов, карелов, финнов, лапландцев и прочую чудь. Шваль, как он любил повторять. Говорил мне все время, мол, мы, сынок, нормальные люди, произошли от Адама, Евы и Духа Господа Пресвятого, а эта шваль чухонская – от обезьян. Еще любил повторять, что мы из рода ярлов вышли, из древней знати и всегда должны помнить об этом! А вся эта шваль – потомки рабов-траллов, поэтому к ним и отношение такое!

Якобсон выбил о каблук башмака пепел из трубки на пол и сунул ее в кисет. Затем насмешливо посмотрел на Муромцева и сказал:

– А еще отец боготворил короля Оскара Второго! И бывало, после очередной порции бреннивина, вставал под его портретом,