Вскоре по приезде моем в Могилев приехал сюда флигель-адъютант фон Моллер с поручением от государя исследовать дело сие, как в корпусе, так и во флоте. Он привез ко мне два повеления от военного министра. В первом видно было, сколько неприятно было сие происшествие государю; и на Моллера, и на меня возлагали расследование дела (на меня в корпусе); вывоз же запасов для перепродажи их в Польше с барышом называли (словами Тулубьева) обидным выражением «похищение казенного имущества». Второе повеление меня еще более огорчило. Действие командира Виленского полка называли постыдным, дерзким, преступным, и в предположении, что в таких поступках может быть замешана не только дивизия, но и весь корпус, возлагали на мою ответственность раскрытие сих важных обстоятельств в корпусе и поручили всеми мерами способствовать к тому же фон Моллеру.

Моллер говорил мне, что, возвратившись из чужих краев (куда он ездил по своей надобности), он едва успел показаться в Петербурге и был у развода, когда государь, получив донесение, посланное с курьером от Тулубьева, в ту же минуту приказал ему ехать на следствие. Государь был очень разгневан сим обстоятельством, тем более что по доносу видел в сем корыстолюбивый умысел продать сии вещи с барышом. Моллер уже собрался выехать из Петербурга, когда он получил приказание остановиться, и ему вручили другое повеление ко мне от министра с выражениями вышеназванными. Он не знает, что сему служило поводом; но я полагаю, что Лазарев, получив отношение мое и опасаясь последствий от неправильного обыска всех обозов 13-й дивизии и наводимого им без основания нарекания на другие части войск, поспешил о том донести, и как морской министр, князь Меншиков, хотел заблаговременно оправдать своих, то он представил отношение мое Лазареву в виде заступничества за своих. Впрочем, сие только предположение мое, а настоящих причин я не знаю.

Сими распоряжениями меня совершенно связали; ибо дело, которое я бы сам разыскал, затрудняло меня, коль скоро лишали меня доверенности, и сие положение мое еще усилилось, когда вскоре после того я увидел в приказах, что Ульяновский был переведен в другой корпус.

Все дело было похоже на интригу контр-адмирала Авинова; или он ее вел против своего начальника, с коим, как слышно, он не совсем в ладах, или же против нас за то, что, послав весной по высочайшему повелению депутата для исследования дела о взрыве, случившемся в Симферополе, при коем убито было четверо рядовых, мы открыли свободную продажу матросскими женами меди и железа в Севастополе.

Моллер пожелал видеть здесь лица, участвовавшие в деле, и я позвал сюда Ульяновского, полкового казначея, и, наконец, самого полковника фон Бринка, коего мне надобно было видеть.

Для раскрытия дела я учредил здесь следственную комиссию под председательством начальника корпусного штаба, поручив ей сообщать все требуемое Моллером, а Моллеру предоставил в ней присутствовать, если он того желает. Но скоро получено было донесение фон Бринка, коим он, объясняя все обстоятельство в подробности, говорил, что он поручил покупку сию унтер-офицеру, а сам решительно не знает, у кого оно было приобретено, но представляет самого унтер-офицера, который хотел открыть самих продавцов, узнавая их в лицо. Он писал, что, следуя с полком в Севастополь, он с самого Херсона начал замечать, что металлические припасы дешевели по мере того, как приближались к Севастополю, и потому купили несколько их в городах, по пути лежавших, в лавках, а в Севастополе на площади и в лагере от приходивших к ним продавцов, всего было около 50 пуд железа и несколько пуд меди, часть же материалов была куплена еще в Киеве; часть купленного в Севастополе железа была в подковах, в каком виде матросы продавали их. После того он показал, на какие надобности он покупал эти материалы для постройки казенного обоза, а свинец для обучения людей цельной стрельбе, и в конце рапорта, сознаваясь в вине своей, говорил, что он не должен был и сего делать, и прибегал к великодушию государя. Донесение сие я послал в копии к Моллеру, которой виделся со всеми причастными к сему делу лицами и переспрашивал их лично.

Так как объяснение сие казалось мне удовлетворительным, то я предложил следственной комиссии прекратить по сему делу разыскания и заняться единственно пояснением обстоятельства об удалении Ульяновского от командования нестроевой ротой, для дознания, по каким причинам он был удален: потому ли что он, как показывал, не хотел везти казенных запрещенных вещей, или потому, что у него рота была неисправна, и донес об открывшемся уже к тому времени военному министру.

В донесении сем излагал я, что Ульяновский отрекся от сказанного Тулубьевым, что материалы сии были куплены для перепродажи. Он лично передо мною открылся в сем, говоря, что он сего никогда не показывал и на следствии после разных двусмысленностей также объявил, что он сего не показывал в Николаеве; а при сем я присовокупил, что я не делал дальнейшего разыскания для поверки его слов, но мог свидетельствовать о правилах полковника Бринка, известного мне по своему бескорыстию, что я не сомневаюсь в том, что он покупку сию делал для починки обоза, и что со времени вступления его в командование полком он всего менее заботился о личных своих выгодах. Я прилагал в копии самый рапорт фон Бринка, в коем он себя обвинял и спрашивал, как поступить с ним. Рапорт сей был отправлен 22 ноября, и до сего времени я не имею на него еще ответа. Я приложил при нем и ведомость, доставленную фон Бринком, из коей видно было, что и откуда им было приобретено; покупка севастопольская была малозначащая.

Моллерово разыскание открыло то же самое, что и мое. Я отослал к нему унтер-офицера, делавшего покупки, и он должен в Севастополь взять его с собой. Перед отъездом он послал к военному министру рапорт, в коем изложил те же сведения, как и я.

Но так как предписано было дать фон Моллеру все средства к открытию виновных, то я счел нужным передать ему представленное ко мне в копии дело о взрыве, по коему открыта была в прошедшее лето продажа пороха, железа и меди матросскими женами, по коему он мог скорее открыть следы сего торга, и донес о сем также военному министру. Между тем я предписал дивизионным начальникам 13-й и 15-й дивизий разъяснить, не было ли таких же покупок и в других полках.

Следствие при корпусной квартире продолжалось. Хотя Ульяновский и утверждал, что его отрешили от командования нестроевой ротой за то, что он не хотел везти казенного имущества морского ведомства, но самое дело и противоречивые показания его доказывали противное; он был сменен по приказанию дивизионного начальника после смотра команды его, по неисправному состоянию, в коем ее нашли. Дабы более запутать начальников своих, он стал на них делать самые нелепые доносы. Так как не оставалось более ничего к открытию, я приказал прекратить дело и представил о том по начальству, а Ульяновского отправил в дивизии с тем, чтобы он сдал свою роту и чтоб все неисправности оной были отнесены на счет полковника фон Бринка; если же окажется, что он делал недопуск нижним чинам, то в таком бы случае представили дело к дивизионному начальнику для определения, на чью ответственность сие должно пасть, а затем, чтобы его отправили к новому месту служения в Кременчугский полк.

Но ни сей, ни первый рапорт мой не были еще получены в Петербурге, как полковник фон Бринк был отрешен от командования полком без всякого расследования дела, и вместе с тем в приказах объявлены почти всем полковым командирам моего корпуса высочайшие выговоры за несоразмерное число умерших и бежавших.