Стук в дверь. Я резко поднимаю голову, сердце начинает колотиться. За стеклянным окошком мне улыбается женщина из полиции. Ей за сорок, и она необыкновенно красивая. Точеные черты лица, как у супермодели, и в сочетании с формой это смотрится потрясающе неуместно – хотя я и не могу объяснить почему. Почему бы офицеру полиции не выглядеть как супруга Дэвида Боуи?

– В-войдите! – говорю я, проклиная опять включившееся заикание.

Она заходит, по-прежнему улыбаясь. У нее стройная поджарая фигура – как у бегуньи или у английской борзой.

– Добрый день. Я констебль криминальной полиции Ламарр. Как вы себя чувствуете?

Голос у нее теплый, гласные звучат как кара-мельки.

– Спасибо, лучше.

Лучше? Что я несу-то? Лучше, чем когда? Я в больничной сорочке, не закрывающейся на заду, и у меня по фингалу под каждым глазом! Куда уж ху-же-то?!

Потом я одергиваю себя: все-таки меня отключили от аппарата и не надели памперс. То есть мне доверяют в том, что я не обмочу постель. Явная перемена к лучшему.

– Лечащий врач разрешил мне задать вам несколько вопросов. Но если вы поймете, что для вас это пока слишком тяжело, мы прервемся. Хорошо?

Я молча киваю.

– Расскажите, что вы помните о прошлой ночи.

– Ничего. Я не помню ничего!

Получается слишком резко, слишком нервно. К своему ужасу, я чувствую, как к горлу подкатывает ком. Я не заплачу! Я взрослая женщина, в конце концов, не ребенок с разбитой коленкой, ревом подзывающий папочку.

– Ну это же неправда. – Ламарр произносит без всякого обвинения, скорее как учительница, подбадривающая ученика. – По словам доктора Миллера, вы прекрасно помните события, которые привели к аварии. Вот и начните сначала.

Я не могу удержаться от сарказма.

– Сначала? Типа, с детских травм, что ли?

– А это уж вам виднее. – Она садится в изножье кровати, проигнорировав больничные запреты. – Если события вашего детства имеют отношение к случившемуся, начинайте с них. Хотя давайте лучше я задам вам несколько легких вопросов, просто чтобы разогреться. Назовите мне свое имя.

А как, собственно, меня зовут? До этих выходных я вроде бы знала, кто я, кем я стала. Теперь же я не знаю ничего.

– Леонора Шоу, – отвечаю я. – Предпочитаю, чтобы меня называли Норой.

– Хорошо, Нора. Сколько вам лет?

Видимо, она хочет проверить, в каком состоянии моя память.

– Двадцать шесть.

– Как вы здесь оказались?

– В больнице?

– В больнице и вообще в Нортумберленде.

– У вас нет северного акцента, – зачем-то го-ворю я.

– Я родом из Суррея.

Ламарр лукаво улыбается мне, давая понять, что это не по правилам – она должна задавать вопросы, а не отвечать на них. И то, что она ответила, – это некий жест, хотя я и не готова определить его значение. Пожалуй, это шаг навстречу в обмене личной информацией: я тебе, ты мне.

– Так что вас сюда привело?

Я хочу потереть лоб, но боюсь сбить повязку. Кожа под ней горит и чешется.

– У нас был девичник. Мы приехали на выходные. Она тут училась. Клэр, в смысле. Невеста. Слушайте, а я что, подозреваемая?

– Подозреваемая? – Прекрасный глубокий голос Ламарр превращает холодное слово в упражнение из сольфеджио. – На данном этапе расследования – нет. Пока мы собираем информацию. Хотя не исключаем ничего.

То есть: пока нет.

– Теперь расскажите, что вы помните из прошлой ночи.

Она возвращается к теме, как очень красивая и воспитанная кошка кружит вокруг мышиной норки. Я хочу домой.

Зуд под повязкой мешает сосредоточиться. Краем глаза я вдруг замечаю на тумбочке мандарин и отворачиваюсь.

– Я помню… – К моему ужасу, у меня наворачиваются слезы. – Я помню… – Я сглатываю ком, впиваюсь ногтями в свои и без того изодранные ладони, надеясь, что боль прогонит память о нем в луже крови на медового цвета паркете. – Пожалуйста, скажите мне, кто… кто…

Я не могу произнести это. Просто не могу. Слова застревают в горле. Я зажмуриваюсь, считаю до десяти, терзаю ногтями ладони до тех пор, пока руки от боли не начинают трястись.

Ламарр издает удивленный возглас. Открыв глаза, я впервые вижу на ее лице искреннее беспокойство.

– Мы бы хотели услышать вашу версию событий, прежде чем мутить воду, – говорит она.

Я понимаю, что она ничего не может поделать – отвечать на мои вопросы ей запрещено.

Мне кое-как удается выдавить из себя:

– Хорошо. Не надо. Господи…

Из глаз начинают литься слезы. Они льются, и льются, и льются. Я знала. Все именно так, как я и боялась.

Я слышу, как Ламарр обращается ко мне по имени, и мотаю головой. Слезы текут из-под крепко сжатых век, обжигают изрезанные щеки. Ламарр сочувственно вздыхает и поднимается с моей кровати.

– Я пока выйду, – говорит она.

Со скрипом приоткрывается и захлопывается дверь. Я остаюсь одна. И плачу, плачу, пока у меня не кончаются слезы.

Ясо всех ног сбежала вниз по лестнице, пытаясь не порезаться битым стеклом и цепляясь за перила, чтобы не поскользнуться в крови. Он скорчился внизу. Живой. Дыхание вырывалось из его груди с всхлипами.

– Нина!!! – закричала я. – Нина, он живой! Кто-нибудь, вызовите «скорую»!

Нина спускалась, перепрыгивая через стекла.

– Как ее вызвать, сигнала нет!

И тут он прошептал:

– Лео…

Я застыла. Откинула с его лица капюшон и узнала. Я узнала.

Этот момент я помню со всей четкостью.

– Джеймс?!

Это произнесла не я, а Нина. Она буквально скатилась с последних ступенек и упала рядом с ним на колени.

– Джеймс, господи… Как ты сюда попал?!

Она чуть не плакала, но при этом действовала с профессиональной сноровкой – бережно прощупала пульс, нашла источник кровотечения…

– Джеймс, скажи что-нибудь! Нора, говори с ним! Пусть он тебе отвечает! Нельзя, чтобы он потерял сознание!

– Джеймс… – Я не видела его десять лет и теперь совершенно потерялась. – Господи, Джеймс… Как… почему…

– С-со… – Он кашлянул, и его губы окрасились кровью. – Лео?

Это прозвучало как вопрос, но я ничего не поняла.

Как много крови…

Нина расстегнула его толстовку, нашла где-то ножницы и теперь разрезала на нем футболку. Я чуть не зажмурилась при виде залитой кровью груди – груди, которую я когда-то гладила и целовала.