– Фамилия – Чернобровкин, имя – Терентий…

– Ну вот видите как! – точно сам удивившись успеху своего допроса, обратился Раух к поручику Доможирову. – Итак, Терентий Чернобровкин! Отчество его?

– По отчеству – не знаю как, господин полковник.

– По отчеству он – Лаврентьев… Скажите, он к вам приходил и вы с ним говорили?

– Приходил, точно, и я говорил с ним, – повторил Хлапонин.

– Это было в отсутствие вашего дяди?

– Да, насколько помню, дядя уезжал куда-то… кажется, в Курск, – припомнил Хлапонин.

– И этим отъездом своего дяди вы воспользовались, чтобы настроить против него этого самого вот негодяя Терентия Чернобровкина? – откинувшись на спинку кресла, почти выкрикнул Раух.

– Господин полковник! – изумленно проговорил Хлапонин и встал; он почувствовал, что испарина охватила его виски и лоб, а сердце начало беспорядочно биться.

– Сядьте! – приказал Раух трескуче.

– То, что я услышал от вас…

– Сядьте, я вам говорю! – и Раух показал пальцем на стул.

Хлапонин сел; стоять он все равно не мог бы больше: он чувствовал сильную слабость не только в ногах, во всем теле. Он даже оглянулся на дверь, за которой осталась Елизавета Михайловна, – не вошла ли она, услышав, что сказал этот голубой подполковник с немецкой фамилией.

– Восстановление же крестьян против их помещиков есть преступление политическое – известно ли вам это? – тоном, не предполагающим даже и тени возражения, проскандировал Раух.

– Точно так, господин полковник, это мне известно, – пробормотал Хлапонин.

– Известно? Вот видите! А между тем вы… принимаете в отсутствие владельца имения у себя крестьян… (он посмотрел в бумаги) даже целыми семьями… и говорите с ними… О чем именно вы говорили с этим Терентием Чернобровкиным и его женой?

– Я не могу припомнить… этого разговора…

– Тогда я вам напомню-с! – Раух перевернул бумагу, посмотрел в нее и спросил:

– Вы говорили, что имение должно было принадлежать после смерти вашего отца вам лично, но незаконно будто бы захвачено вашим дядей-опекуном. Это вы говорили?

– Я вспоминаю, что мы… говорили, как охотились вместе… когда я был еще кадетом, а он, Терентий, казачком у нас в доме, – с усилием проговорил Дмитрий Дмитриевич.

– Ага! Так что вы с ним, значит, старые приятели? – иронически спросил Раух и кивнул чиновнику. – Хорошего приятеля вы себе нашли!

– Могу ли я узнать, в чем же, собственно, обвиняется Терентий Чернобровкин, господин полковник? – спросил Хлапонин, почему-то несколько окрепнув.

– Задавать вопросы имею право только я вам, а не вы мне, – сухо ответил Раух, – вам же я советую чистосердечно сознаться в том, что вы, пользуясь приятельскими отношениями вашими, с отроческих еще лет, с этим самым Терентием Чернобровкиным, подбивали его на убийство своего дяди, чтобы имение перешло в ваши руки!

– Господин полковник! – снова поднялся Хлапонин.

– Сядьте! Попрошу вас сесть и отвечать мне сидя! – приказал Раух.

Но Хлапонин не сел. Он весь дрожал крупной дрожью… Он повернулся к двери и крикнул вдруг:

– Лиза!.. Лиза!

– Что такое? – изумился Раух и привстал над столом, но тут отворилась дверь и вошла Елизавета Михайловна.

От этой неожиданности все сидевшие за столом встали, а Хлапонин, шатаясь, пошел навстречу жене, приник к ней и зарыдал, как ребенок.

– Штабс-капитан Хлапонин контужен в Севастополе, господин полковник, контужен в голову, – шепотом ответил Доможиров на вопросительный взгляд, обращенный к нему Раухом. – Он один никуда не ходит, а только в сопровождении своей жены… Мне пришлось взять и ее тоже…

Жандармский унтер, дежуривший у дверей кабинета, не ожидал, что на крик оттуда ринется мимо него в дверь эта красивая, прилично одетая дама, и хотя он тоже вошел в кабинет своего начальника вслед за нею, но совершенно не знал, что ему делать, и остановился в выжидающей позе, выпятив грудь.

Елизавета Михайловна в первые мгновения совершенно не могла понять, что такое случилось тут, и, обняв приникшего к ней мужа, к которому привыкла уж за время его болезни относиться как к своему ребенку, переводила изумленные глаза со знакомого поручика на незнакомого костлявого полковника, стараясь найти ответ хотя бы в выражении их лиц.

Она знала своего мужа после раны его и контузии как человека, слишком спокойно, болезненно, безучастно относившегося ко всему, что творилось около него, и считала спасительным для него это спокойствие; она видела пробуждение в его памяти сильнейших из всех впечатлений жизни, именно детских, и была за него рада; она переживала вместе с ним не менее радостное для нее возмущение его во время последней их беседы с Василием Матвеевичем, но таким потрясенным до глубины души видела его вообще впервые, и ей показалось, что вот рухнуло сразу все воздвигнутое в нем ею с таким огромным, самоотверженным трудом, что за этим неожиданным для нее припадком слабости придет, может быть, полная ночь его рассудка, поэтому она спросила тихо, но строго, обращаясь к полковнику:

– Что такое сделали вы с моим мужем?

Высокая, с бледным и строгим лицом женщина, так неожиданно для Рауха ворвавшаяся в его кабинет, как бы спугнула царившую в нем карающую Немезиду[123]. Раух вышел из-за стола и сказал, поклонившись:

– Сударыня! Я не был осведомлен о том, что ваш муж настолько болен!.. Но в таком случае вы можете взять его домой, и мы допрос отложим до его выздоровления.

– Допрос, вы сказали? – изумилась Елизавета Михайловна. – Он разве обвиняется в чем-то, мой муж?

– Если получены официальные касательно его бумаги, то, сударыня, мой долг выяснить все, чтобы не была допущена какая-нибудь грубая ошибка.

– Я прошу вас… господин полковник… прошу продолжать допрос! – вдруг выпрямился и, сдерживая дрожь, бившую все тело, проговорил Дмитрий Дмитриевич.

– Потом, потом, не волнуйтесь! – отозвался на это Раух, слегка даже дотронувшись до его локтя. Мы это сделаем потом. Поезжайте домой, отдохните, успокойтесь… Ведь мы не думаем же, что вы от нас куда-нибудь уедете, так как вам нет никакого смысла это делать. Гораздо лучше подумать, как очиститься от возводимых подозрений…

При этом Раух даже как будто хотел улыбнуться, но едва ли умел: улыбки и не вышло, только слегка дернулись обвисшие усы.

В чем подозревается Дмитрий Дмитриевич, было уже ясно Елизавете Михайловне, но она так была поражена этим, что спросила, чтобы разубедиться:

– В чем же, наконец, его подозревают?

– Потом, потом!.. После. Кстати, должен сказать, сударыня, что мне придется говорить также и с вами-с.

Сказав это, Раух приветливо, насколько мог, наклонил голову, точно сказал любезность.

Хлапонины вышли. Дмитрий Дмитриевич с трудом переставлял ноги.

Сопровождал их по коридору и лестнице дежурный унтер-офицер; он же помог им подозвать извозчика.

– Я совершенно не понимаю, как