выразительно посмотрел на жену, что даже и голубой визитер мог бы перевести его взгляд приблизительно так: «Не можешь ли ты как-нибудь его спровадить?»

– Ах вот вы как? В имении сначала отдыхали! И тоже у своих родственников? – непринужденно спросил между тем голубой.

– У моего родного дяди, – постучав пальцами по столу, ответил Хлапонин.

– Вот видите-с! Родственные заботы о вас, уход примерный с его стороны – это вам помогло, конечно, – тут же участливо отозвался поручик и добавил, казалось бы, совершенно беспечно:

– Он как же дядя вам – с материнской стороны или по отцу?

– Хлапонин была его фамилия… так же, как и моя, – недовольно ответил Дмитрий Дмитриевич, но Доможиров поднял удивленно брови, еле заметные впрочем (усы у него тоже плохо росли), и Елизавета Михайловна разглядела наконец, что глаза у него какие-то темно-свинцовые.

– Была, вы сказали? Как же так была? – и теперь улыбнулся продолжительнее, чем обычно, как будто желая этим выразить, что понимает его обмолвку и относит ее за счет контузии.

– Да вот оказалось так, что именно была… Пристав становой прислал оттуда письмо… Умер будто бы дядя, – с усилием проговорил Дмитрий Дмитриевич, а Елизавета Михайловна добавила:

– По-видимому, от воспаления в легких, потому что скоропостижно как-то умер.

– Ах, так вот оно что-о! – протянул сожалеющим тоном жандарм. – Умер, бедный, и вы даже не знаете, от какой болезни!.. А пристав разве не написал вам этого в письме?

– Нельзя и письмом назвать эту бумажку, какую он нам прислал, – ответила за мужа Елизавета Михайловна. – Это было, как бы сказать, полицейское извещение о смерти, и только.

– Ну да, ну да, должностная бумажка, – понимающе кивнул поручик. – Должно быть, он думал, что подробности напишет кто-нибудь из дворни?

– Очевидно, именно так, но ведь никто из дворни там нашего московского адреса не знает, – сказала Елизавета Михайловна.

– Что же так? – удивился поручик. – Ведь дядюшка ваш, я думаю, по-родственному сам вас и провожал на станцию? – по-прежнему как-то беспечно и пусто и ненужно спросил Доможиров и поглядел тут же на ногти своей левой руки.

Этого пустого с виду вопроса все о том же дяде, а кроме того, пристального внимания к своим ногтям со стороны молодого жандарма достаточно было для Елизаветы Михайловны, чтобы она поняла вдруг, что визитер их имеет и еще какие-то задние мысли, а не только заботу об ее муже, пострадавшем при защите Севастополя; в то же время она заметила, что и муж ее становится все более нетерпелив и беспомощен.

– Дядя не провожал нас на станцию, – вдруг ответил он, в упор глядя на поручика.

– Не провожал даже? Вот видите как! Должно быть, уж и тогда чувствовал себя нездоровым, – как бы внезапно догадался жандарм.

Дмитрий Дмитриевич беспомощно поглядел на жену по усвоенной в последние месяцы привычке прибегать к ее помощи во всех затруднительных и раздражающих случаях, и жандарм перехватил этот взгляд и сам обратился к Елизавете Михайловне самым вежливым тоном и с самой сладкой улыбкой:

– Не могу ли я попросить у вас стакан чаю, мадам?

Это обращение его вышло до того неожиданным, что Елизавета Михайловна начала даже извиняться, что не догадалась сделать этого сама, и вышла из комнаты, а жандарм, оставшись наедине с Хлапониным, как он и хотел, вынул небольшую записную книжечку из бокового кармана мундира и, заглянув в нее бегло, спросил вдруг:

– Скажите, господин капитан, вы ведь знали там, у вашего дяди, крепостного крестьянина Терентия Чернобровкина?

– Терентия? Как же не знал? Знал и давно знаю, – невольно оживившись при таком повороте разговора, ответил Хлапонин и теперь уже смотрел на жандарма неотрывно, ожидая объяснений.

– Давно его знаете, вы говорите? А как именно давно? – спросил жандарм.

– Это что же такое? Допрос, что ли? – очень удивился Хлапонин и встревоженно перевел глаза на дверь, в которую вышла жена.

– Нет, какой же допрос, – отозвался жандарм, впрочем, не улыбаясь. – Беседа у вас же на квартире разве называется допросом? – И добавил как будто между прочим: – Скажите, этот Чернобровкин здесь теперь, с вами, в Москве?

Дмитрий Дмитриевич отшатнулся на спинку стула, поглядел на дверь, но овладев собою, спросил сам и даже с любопытством:

– А разве его нет в Хлапонинке? Куда же он делся?

Голубой поручик теперь уже не щурил глаза – напротив, и не моргал даже, смотрел неподвижно, уставясь в глаза Хлапонина.

– Чернобровкин бежал, как вам хорошо это известно, – сказал он с оттенком презрения к нему, не умеющему как следует притворяться.

Этот неподвижный жандармский взгляд с оттенком презрения вздернул Хлапонина. Он теперь уже не взглянул на дверь. Он нашел в себе самом силы противостать голубому.

– Мне известно, вы говорите, господин поручик? Нет, мне неизвестно, что он бежал… А что он был назначен в ополчение, это я знал и даже с дядей говорил об этом. Но чтобы бежал он… Когда же это бежал?

– Совершив свое злодейское преступление, конечно, он должен был бежать, как же иначе? – сказал поручик, все так же не щуря уж глаз.

Как раз в это время Дементий, который мало был похож на камердинера, а больше на кухонного мужика, внес на подносе стакан чаю, вазочку сахару и сухари, а следом за ним вошла и Елизавета Михайловна.

– Слышишь, Лиза, Терентий, оказывается, бежал! – тут же обратился к ней Хлапонин. – И… что такое еще он сделал? Да, злодейское преступление какое-то сделал, потом бежал.

Дементий ушел, а Елизавета Михайловна не села на свое прежнее место, очень пораженная тем, что услышала о Терентии. Только теперь поняла она, зачем именно пришел к ним этот жандармский поручик, и тут же связала смерть Василия Матвеевича со словами «злодейское преступление».

– Уж не убил ли он Василия Матвеевича, а? – спросила она встревоженно и мужа и одновременно поручика в голубом мундире.

А поручик Доможиров, не прикасаясь к стакану, переводил заострившиеся глаза с нее на ее мужа, стараясь не пропустить ни одной черточки на их изумленных лицах. И это была решающая для них минута.

Он пришел с готовым уже обвинением против них обоих, создавшимся отчасти там, в Хлапонинке, у станового пристава Зарницына, но в большей части уже здесь, в жандармском управлении, а между тем не поддельно изумил и этого контуженного штабс-капитана и его красивую спокойной красотой жену.

До чая он не дотронулся, он продолжал наблюдать их обоих, постепенно теряя то одно, то другое из своей предвзятой уверенности в том, что они сообщники Терентия Чернобровкина. Он даже сказал поднимаясь:

– Очень прошу прощения за беспокойство, какое я вам принес, но, знаете ли, служба, я действую по приказанию своего начальства… И я бы