– Нет, не то… Другие или нет, еще пока неизвестно, но ты подумай только: ведь крестьян всех надо будет отпустить на волю, не так ли?

– Дда-а, конечно, не мешало бы!.. Хотя можно бы ведь сначала просто перевести с барщины на оброк, как это кое-кто делает.

– Это ты, западник, так думаешь? – вдруг запальчиво с виду спросил его Хлапонин, и Волжинский заходил по комнате, сильно стуча каблуками.

– Конечно, – сказал он, остановясь, – отпустить необходимо, это так! Дико и глупо, что и говорить, только мне-то, мне-то как расстаться с мыслью, что у меня зятек помещиком стал! Эх, не понимают люди, в чем смысл жизни!.. Отпустить же, раскрепостить рабов надо, об этом нет спора, иначе ты будешь не европеец… Ведь ты, например, и контужен только потому, что у нас еще крепостное право, а не будь его…

– Ну вот видишь, сам повторяешь, что Митя, – перебила Елизавета Михайловна, – но ведь не с пустыми же руками крестьян наших на волю пустить, надо же им и землю дать, а?

– Огородную? – быстро спросил Волжинский.

– Какую землю, Митя? – спросила мужа Елизавета Михайловна, чуть сдерживая улыбку.

– И как же они без полевой? Откуда же хлеб будет? – угрюмо спросил в свою очередь Хлапонин.

– Откуда? Арендовать будут, конечно, твою землю, – повернувшись на каблуке, ответил Волжинский. – Разумеется, по божеским ценам, а не по каким-нибудь арапским.

Хлапонин посмотрел на него пристально, решил, что он просто-напросто шутит, и махнул в его сторону рукой.

А Елизавета Михайловна обратилась к брату с веселой усмешкой:

– И вот представь теперь, что у нас получается от всего нашего богатого наследства! Одна-единственная усадьбишка, которая ну что может стоить? Дом старый, крыша на нем камышовая, сад… Не знаю, право, много ль он дает яблок… Вообще совсем грошовое оказалось наше наследство! Ну кто в такой глуши может купить у нас эту усадьбу? Кому она там нужна?

Волжинский пытливо глядел на сестру, стараясь понять, что произошло в этой комнате без него и не сговорились ли просто супруги его поморочить несколько, но, переведя взгляд на зятя, убедился, что он совершенно серьезен, и сказал ему:

– У декабристов было такое убеждение, хотя у самых только крайних: освобождать – так уж с землей, а не от земли, но все-таки, мне кажется, Митя, что ты, пожалуй, забегаешь вперед…

– Нет, это ты забегаешь вперед, – медленно, однако веско проговорил Хлапонин.

– Я забегаю? Каким это образом?

– Да очень простым… Прежде всего ты не знаешь моего дядюшки… Он ведь и после смерти своей даже…

– Способен на всякую гадость, ты хочешь сказать? – весело уже перебил Волжинский.

– И способен, вполне способен, – серьезно ответил Хлапонин.

Елизавета Михайловна не возобновляла уже больше разговоров о наследстве ни в этот день, ни в следующее утро, видя, что они неприятны мужу, но письма все-таки решила написать: одно – ключнице Степаниде, в надежде что на него постарается ответить конторщик Петя, чтобы показать, какой у него кудрявый почерк, а другое – самому становому приставу Зарницыну, с которым познакомились они на праздниках… Она полагала, что если пристав счел нужным прислать в казенном пакете извещение о смерти Василия Матвеевича, то, конечно, лучше других знал и то, оставил ли покойный духовное завещание и как им придется поступить, если не оставил.

Их московский адрес пристав, конечно, нашел среди записей Василия Матвеевича, и в этом вопросе осведомленности его она не удивлялась. Однако написать ему письмо ей так и не пришлось.

Незачем было писать: она узнала все, что хотела узнать, на следующий день, притом в Москве, от молодого офицера в голубом мундире, который посетил ее мужа, не будучи с ним лично знаком, просто по обязанностям своей службы.

II

Жандармский поручик Доможиров, войдя в прихожую и встреченный камердинером Волжинского Дементием, прежде всего осведомился у него, здесь ли проживает артиллерии штабс-капитан Хлапонин, потом начал неторопливо раздеваться. Фамилию свою он сказал вполне отчетливо, и Дементий так же отчетливо повторил ее, хотя и вполголоса, Елизавете Михайловне.

Конечно, Хлапонина подумала, что это какой-нибудь бывший сослуживец ее мужа, перешедший из артиллерии в корпус жандармов, и тут же повела его в комнату к Дмитрию Дмитриевичу, а сама следила глазами за мужем, вспомнит ли он сразу этого Доможирова.

Увидела, что не вспомнил: заметила, что даже как-то озадачен его появлением; поручик же Доможиров оказался очень вежлив, воспитан и, главное, внимателен к нему.

Сказал, что рад видеть защитника Севастополя, тем более раненого или если даже и контуженого, то с тяжелой формой контузии; добавил, что в обязанности его входит заботиться о проживающих в Москве пострадавших на войне офицерах.

Он даже спросил, не нуждаются ли они в пособии от казны, хватает ли им жалованья на жизнь в Москве и на лечение, чем расположил Елизавету Михайловну в свою пользу. Ей даже почудилась в его словах и манере говорить как бы некоторая зависть к ее мужу, побывавшему там, в Севастополе, в самом жестоком огне артиллерийского боя.

В талии он был гибок – в нем чувствовался хороший танцор; несколько крупноватые черты лица были как бы вывеской его природного добродушия; глаза же он то и дело щурил: должно быть, они были очень чувствительны к резкому свету ясного морозного дня и цвета их не могла различить Елизавета Михайловна, только догадывалась, что должны быть серыми, под цвет светлых волос, стоявших ежиком.

Что же касалось мужа, то она замечала, что визитер этот очень ему неприятен: на его вопросы он отвечал односложно и часто взглядывал на нее вопросительно. Эти вопросительные взгляды мужа она понимала так: «Не знаешь ли ты, что ему от нас нужно?» Этого она не знала и едва заметно недоумевающе пожимала плечами.

– Скажите, ведь вы, должно быть, живете здесь у своих родственников? – полюбопытствовал голубой поручик, обращаясь непосредственно к ней.

– Да, у моего брата, адъюнкт-профессора, – ответила она, стараясь понять и не понимая все-таки такого невинного, впрочем, любопытства.

– Да-да, адъюнкт-профессора Волжинского, – подхватил он, как будто только что припомнив это, и улыбнулся бегло.

Улыбался он часто, но именно как-то бегло, на один миг, что отмечала про себя Елизавета Михайловна, как будто улыбка прилетала всякий раз к нему откуда-то издали и, чуть только усевшись на его толстоватые губы, тут же вспархивала прочь.

– Вы, что же, к своему брату сюда прямо из Севастополя? – спросил он, обращаясь при этом не к ней, а к ее мужу.

– Нет, не прямо сюда, не прямо… Мы заезжали по дороге… в одно имение в Курской губернии, – медленно и совсем уже нелюбезно ответил Дмитрий Дмитриевич и так