Тем временем, покинув мыс Акций, свита вскоре остановилась на острове Лесбос, где в начале 18 года Агриппина родила свою третью дочь и последнего ребенка — Юлию Ливиллу. Ситуация напоминала ее собственное рождение в этом регионе более тридцати лет тому назад, когда ее мать Юлия сопровождала Агриппу в его путешествиях. Как горькое эхо шагов ее матери вокруг Средиземного моря, надписи, появившиеся на Лесбосе, хваля Агриппину за доблесть при деторождении, награждают ее титулом karphoros, или «приносящая плоды», — точно таким же, какой получила Юлия.[325]

Плодородие Агриппины стало рекламой режима. Это выразилось в портретах, изображающих женщину с сильными, правильными чертами лица, решительным подбородком и чувственным ртом. Ее лицо обрамляла прическа, которая значительно отличалась от моды, созданной ее предшественницами. Центральный пробор, ставший модным благодаря Ливии и делавший портрет классическим, все еще сохранялся — но остальное в прическе Агриппины стало совсем другим: густые кудри отведены назад изогнутыми волнами и уложены локонами на висках, как скрученные кремовые трубочки. Эти локоны, в свою очередь, тщательно уложены и проколоты в центре сверлом скульптора, чтобы дать представление о техническом умении, — но кудри в классической традиции скульптуры говорят также о молодости, эмоциональности и плодовитости. Это было прекрасным способом обессмертить прославленную мать шестерых детей, один из которых, по всей видимости, станет наследником венца Юлиев-Клавдиев.[326]

Ливия и Агриппина, два главных цветка семьи Юлиев-Клавдиев, как говорят, сильно не любили друг друга. Несколько сплетен до нас донес Тацит, доступ которого к утерянным мемуарам дочери Агриппины, Агриппины Младшей, придает правдоподобие его сообщениям.[327] Появление необычных новых изображений, посвященных Агриппине, не облегчало этого напряжения. Сквозь дымку наших источников трудно утверждать, какие члены дома общались друг с другом искренне, а какие — по обязанности. Очевидно, что Ливия регулярно общалась с Антонией по поводу обучения детей под их общим наблюдением, и, как говорят, она была близка со своей внучкой Ливиллой.[328] Она также собрала вокруг себя более широкий круг женщин, как Саломея из Иудеи, которой однажды дала прагматический совет, когда последняя выразила нежелание выходить замуж за человека, выбранного для нее братом, королем Иродом. Ливия посоветовала подруге отбросить мысли о браке с человеком, которого она действительно хочет в мужья, арабом Силлаем, чтобы избежать серьезных проблем внутри царского дома Иродов. В этом был весь прагматизм Ливии — ведь она еще в детстве усвоила легенду о сабинянках, этих героинях ранней римской истории, которые смирились с насильственными браками, дабы не стать причиной войны.[329]

Многие годы поддержка Ливии была необычайно полезной для женщин, которые оказывались в неловкой ситуации. Через два года после смерти Августа императрица вмешалась в спор между своей подругой Плавтией Ургуланией и бывшим консулом по имени Луций Кальпурний Пизон, настойчивым критиком коррупции в судах, которому Ургулания должна была деньги. Ургулания укрылась у Ливии на Палатине, чтобы избежать вызова Луцием в суд. Тупиковая ситуация, угрожавшая стать неприятностью для Тиберия, разрешилась, только когда Ливия заплатила долг за Ургуланию.[330] Ее дружба с Ливией позволила Ургулании пользоваться большим почетом — этот факт ее внук, Плавций Сильван, позднее испытал на своем опыте, когда попытался неумело скрыть убийство своей жены Апронии, которую он выбросил из окна. После того как были назначены судьи для слушания дела, Ургулания послала Сильвану кинжал. Благодаря близкой дружбе его матери с Августой, Сильван воспринял это как приказ с самого высокого уровня — и использовал кинжал на себе.[331]

Некоторые пытаются рассматривать Ливию с точки зрения современного феминизма — как защитницу своего пола, ограждающую подруг от любителей охоты на ведьм, а не как лицо, злоупотребляющее своим положением матери императора. Но более строгий взгляд древних комментаторов, таких как Тацит, показывает, что близкие отношения Ливии с подругами зачастую ставили их над законом. Это неприятное наблюдение особенно важно в свете скандала, который вот-вот готов был разразиться.[332]

Несмотря на энтузиазм, с которым Германика и Агриппину приветствовали на различных остановках по их восточному маршруту, политические проблемы в Сирии, одной из провинций под началом Германика, угрожали испортить все путешествие.

Сирия недавно получила новое руководство — Тиберий назначил ее наместником Кальпурния Пизона, чья богатая жена, Мулатия Планцина, была, как и Ургулания, старой подругой Ливии. Пизон был назначен Тиберием под предлогом помощи Германику, пока тот выполнял задание на востоке — но, согласно Тациту, некоторые считали, что он оказался там, чтобы совать палки в колеса Германику, а Планцина была проинструктирована Ливией, «чья женская ревность была направлена на преследование Агриппины». В результате отношения между лагерями были крайне раздраженными. Пизон выказывал мало уважения к полномочиям Германика, а Планцина, которая, как сообщали, явно «вышла за рамки женской респектабельности, посещая учения кавалерии», словесно оскорбляла противную сторону. Когда Германик вернулся в Сирию после завершения поездки в Египет, вражда снова вспыхнула из-за отказа Пизона выполнять распоряжения Германика.[333]

Осенью 19 года, все еще находясь в Антиохии, Германик внезапно заболел. Подозревая, что Пизон отравил его или навел порчу, Германик вызвал к себе друзей и обвинил сирийского губернатора, а также отдельно его жену Планцину в вероломстве, сказав, что он стал «жертвой женского коварства». Он попрощался со своей женой Агриппиной, попросив ее «помнить о нем и их детях, забыть гордость, подчиниться судьбе и, вернувшись в Рим, избегать провоцировать более сильные личности, чем она, соревнуясь с ними в силе». А после отдельно, уже наедине, он предупредил ее, что ей следует быть как можно более осторожной. 10 октября, в возрасте тридцати трех лет, Германик умер. Известию о его болезни и смерти потребовалось несколько недель, чтобы достичь Рима. Оно вызвало шок недоумения и горя во всем городе, вспыхнули гневные демонстрации тех, кто подозревал здесь грязную игру. Их ярость подогревалась тем, что Планцина отпраздновала кончину Германика, надев праздничные одежды вместо темных цветов, требуемых для скорбящих.