– Расскажи про свою маму, – выпаливаю я.

И Уиллоу рассказывает – неуверенно, с запинками. Оказывается, у ее мамы были черные волосы и синие глаза, и звали ее Холли. Работала парикмахершей, принимала клиенток на дому, в ванной. Делала стрижки, завивки, укладки. Любила готовить, но получалось чаще всего так себе. То сожжет курицу, то, наоборот, недожарит, так что внутри мясо останется розовым. А еще мама Уиллоу обожала слушать музыку, особенно кантри – Долли Партой, Лоретта Линн, Пэтси Кляйн. Все это Уиллоу рассказывает, не глядя на меня. По-прежнему не сводит глаз с ярких, забавных персонажей «Улицы Сезам» на экране – Большой Птицы, Элмо, Коржика.

– Где сейчас твоя мама? – спрашиваю я.

Уиллоу молчит. Тогда начинаю в свою очередь рассказывать ей про отца. Инстинктивно тянусь к обручальному кольцу, висящему на цепочке у меня на шее. Когда речь зашла о Пэтси Кляйн, сразу вспомнила ее песни, ее голос. В юности смерть певицы произвела на мою маму такое впечатление, что песни «Схожу с ума» и «Прогулки после полуночи» постоянно звучали в доме и стали неотъемлемой частью моего детства. Помню, как мама с папой кружились по медно-коричневому ковролину в гостиной, держась за руки и приникая щекой к щеке.

– Это его кольцо? – спрашивает Уиллоу, указывая на цепочку.

Честно отвечаю – «да». Потом зачем-то рассказываю, как мы с Крисом сбивались с ног, подыскивая для кольца подходящую золотую цепочку. Ради папы должна была подобрать в точности нужный оттенок. Крис специально заказал эту цепочку, заплатив больше тысячи долларов.

«На эти деньги можно было поехать отдыхать. Или купить телевизор, – говорил муж. – Или новый компьютер». Но я ответила решительным «нет». Мне нужна была именно эта цепочка.

«Это кольцо, – сказала я Крису в тот день в Уобош, посреди ювелирного ряда, – единственное, что у меня осталось от папы». Из моих усталых, красных от бессонницы глаз лились слезы. С тех пор как умер папа, не спала по ночам. Как сильно тогда горевала, Уиллоу не рассказываю. Скончался папа тихо и мирно, потерпев поражение в борьбе с мелкоклеточным раком легкого. Увы, когда папа узнал, что болен, метастазы уже распространились на мозг, печень, кости. О том, что папа наотрез отказывался лечиться, упоминать не стала. Несмотря ни на что, он продолжал выкуривать полпачки «Мальборо Ред» в день. Мама даже похоронила его с сигаретами и неоново-зеленой зажигалкой. Эти подробности тоже опускаю.

Зато рассказываю, какой был красивый осенний день, когда мы хоронили папу на кладбище возле церкви под ясенелистным кленом, листва которого за ночь сделалась оранжевой. Рассказываю, как гроб вынесли из церкви и понесли к вершине холма, где находилось кладбище. Накануне ночью шел дождь, и мокрая земля чавкала под ногами. Мы с мамой шагали сзади. Поддерживала ее под локоть – отчасти чтобы не поскользнулась, отчасти потому, что потеряла одного родителя и отчаянно цеплялась за другого, и в переносном, и в буквальном смысле слова. Когда гроб опустили в могилу, мы возложили на крышку цветы, лавандовые розы, букет из которых мама держала в руках в день свадьбы.

Тут Уиллоу устремляет на меня взгляд усталых голубых глаз и произносит:

– Ненавижу розы.

Таким же тоном люди говорят, что ненавидят террористов или нацистов. В общем, когда речь идет о серьезных вещах, а не просто о нелюбви к запаху пережаренного попкорна или виду полных женщин, затянутых в корсеты. Вот так, просто – «ненавижу розы». Изо всех сил стараюсь не обидеться. Напоминаю себе – о вкусах не спорят, каждому свое. И все же странный ответ на мою исповедь.

Повисает долгая пауза. Уже решаю, что с откровениями на сегодня закончили, и вдруг Уиллоу произносит:

– Моя мама погибла.

Последнее слово прозвучало так, будто она не совсем в этом уверена или толком не знает, что оно означает, – в том же смысле, что и малопонятное образное выражение. Просто так принято говорить. «Моя мама погибла».

– Что с ней случилось? – спрашиваю я.

Молчание. Уиллоу сворачивается в клубок, снова скрывшись внутри своего панциря. Не сводит глаз с телевизора, однако взгляд кажется застывшим и ничего не выражает. Похоже, Уиллоу с трудом удерживается от слез. Окликаю ее:

– Уиллоу!

И снова никакого ответа. Уиллоу не обращает на меня внимания, будто не замечает, как пристально я смотрю на нее, на ее растрепанные волосы и намазанные гигиенической помадой губы, желая услышать ответ на свой вопрос. Но так его и не дожидаюсь. Потом, видимо не выдержав моего внимательного взгляда, Уиллоу забирает у меня ребенка и уходит в кабинет.

Перепрыгивая через две ступеньки, спускаюсь на платформу станции. Тут начинает звонить мобильный. Генри. Остановившись на полпути, возвращаюсь на тротуар и встаю, прислонившись к ограде, отгораживающей лестницу от улицы. Улицы полны машин и пешеходов, спешащих домой с работы. Еще не совсем стемнело. Сегодня один из редких дней, когда я освободился вовремя. Движение на дороге сильно затрудняет автобус. Какой-то житель пригорода или приезжий пытается обогнуть препятствие, едва не сбив полдесятка пешеходов. Визжат тормоза, сигналят другие водители. Кто-то орет:

– Ну ты козел!

Потом показывает незадачливому автомобилисту неприличный жест.

Заходящее солнце светит прямо в глаза. Прикрываюсь, выставив ладонь козырьком, и произношу в трубку:

– Слышать ничего не хочу.

Но, из-за шума слова Генри в любом случае разобрать не так-то просто. Из трубки до меня доносится его противный громкий смех – можно подумать, гвоздями по грифельной доске царапают.

– И тебе привет, Вуд, – бодро отзывается Генри. Представляю его сидящим на толчке со спущенными штанами. На коленях лежит журнал «Плейбой». – Не забудь поцеловать на прощание свою очаровательную женушку. Вылетаем завтра утром.

– Куда на этот раз? – спрашиваю я.

– Намечается дорожное шоу1, – отвечает Генри. – Едем в Денвер через Нью-Йорк.

Дорожное шоу – элемент практической подготовки компании-эмитента при выпуске ее ценных бумаг (облигации, акции и т. д.), серия встреч с потенциальными инвесторами и аналитиками в разных городах.

– Черт, – произношу я. Не буду врать, что удивлен. К этой поездке мы готовились уже давно. И все-таки время выбрали ужасно неудобное. Вот Хайди разозлится…

До дома добираюсь благополучно. Выхожу на станции Фуллертон и по лестнице спускаюсь с платформы на улицу. Прислонившись к металлической ограде возле лотков с газетами и журналами, сидит бездомный. Глаза у мужчины закрыты. Такое впечатление, что он крепко спит. Рядом стоит черный мусорный пакет, в котором, видимо, спрятано все его имущество. Бродяга ежится во сне. Еще бы, температура на улице всего десять градусов.

Моя первая мысль – как бы не споткнуться. Мужчина вытянул длинные тощие ноги в голубых пижамных штанах на весь тротуар. Пижама, судя по виду, больничная. Как и остальные прохожие, перешагиваю через его ноги, но вдруг что-то заставляет остановиться и обернуться. Смотрю на красные щеки и уши бродяги, обращаю внимание, что он спит, засунув руку в пакет, – видно, чтобы не украли. Достаю из заднего кармана кошелек и принимаюсь рыться внутри, старательно отгоняя звучащий в ушах голос Хайди. Кладу перед мужчиной десятку, надеясь, что тот проснется, пока ее не унесет ветром.