Уже решаю, что она так и не закончит фразы, но тут Уиллоу договаривает:

– Просто мне там не нравилось.

Ничего не скажешь, исчерпывающий ответ.

– Почему? – настаиваю я.

Девчонка молчит.

Окликаю:

– Уиллоу!

На этот раз голос прозвучал резко. Начинаю терять терпение. Вдобавок времени осталось не так много – Хайди скоро вернется. Но девчонка будто окружила себя невидимой стеной. Я ведь уже заметил – разговаривая с ней, нельзя показывать раздражения, иначе сразу замыкается в себе. И вообще, прежде чем задавать вопросы, надо ее подготовить. Так же семена цветов перед посадкой советуют на ночь класть в воду, чтобы потом быстрее взошли. Нет, надо как-то пробиться через ее броню.

Сразу меняю тон и пускаю в ход все свое обаяние. Улыбаюсь и пробую другой подход.

– Дома тебя обижали? – спрашиваю я, усердно демонстрируя доброту и сочувствие. Конечно, это не мои сильные стороны, но стараюсь, как могу.

Уиллоу наконец поднимает голову. Взгляд слишком серьезный для девочки ее возраста. Под глазами мешки, белки красные. Сползаю на кончик стула и с нетерпением жду ответа. Что же она скажет? Уиллоу открывает рот. Кажется, готова.

– Говори, не бойся, – подбадриваю я.

Но тут слышу, как в замке поворачивается ключ. Хайди вернулась из прачечной. Угораздило же так не вовремя! Уиллоу вздрагивает, страшно напуганная безобидным позвякиванием ключа. Стакан выскальзывает из пальцев и падает на пол. Ковер пушистый, поэтому стекло не разбилось, но вода, конечно, пролилась. Уиллоу тут же бросается на четвереньки и принимается лихорадочно вытирать воду полой рубашки. При этом опасливо косится то на Хайди, то на меня. Похоже, боится, что попадет. При этом бормочет себе под нос что-то неразборчивое о грехах и прощении.

Ключи. Ключ в замке. Дома ее держали взаперти? Надо запомнить этот случай, вдруг пригодится? Я, конечно, не такой сострадательный, как Хайди, но сейчас невольно проникаюсь сочувствием к девчонке, униженно ползающей по полу и умоляющей Бога, чтобы простил.

– Деточка, не надо, перестань, – ласково уговаривает Хайди. Достает из кухонного ящика бумажные полотенца и спешит сама вытереть ковер. – Не волнуйся, ничего страшного.

Наклоняюсь, чтобы поднять с пола стакан. Но стоит приблизиться к Уиллоу, вижу в ее взгляде такой страх, что понимаю – все, момент прошел, на дальнейшие откровения рассчитывать не приходится.

Снова ночуем в запертой спальне – Хайди, Зои, кошки и я. Встаю очень рано, даже солнце еще толком не взошло. Напоминаю Хайди, чтобы в мое отсутствие не нарушала заведенного правила. Они с Зои должны спать в одной комнате, закрыв дверь на задвижку.

Из дома выхожу в пять часов, таща чемодан и портфель. У подъезда ждет такси, на котором собираюсь ехать в аэропорт О’Хара. Девчонка и ребенок спят. Дверь в кабинет, естественно, заперта. Должно быть, тоже подперла ручку моим вертящимся креслом – на всякий случай. Вдруг мы проберемся в комнату, пока она спит?

Рассвет окрашивает небо в золотистый оттенок. В такси на полную громкость орет радио – передают какое-то ток-шоу. Сосновым освежителем воздуха в машине не пахнет, а прямо-таки воняет. Мчимся по шоссе 1-90. Кладу портфель на сиденье рядом с собой. Достаю блокнот и ручку, собираясь поработать по дороге. Даже когда нет пробок, дорога до аэропорта О’Хара занимает не меньше получаса. Судя по тому, что уже в начале пути движение затрудненное, пробки сегодня будут, и еще какие. Открываю портфель и тут вижу записку, нацарапанную на фиолетовом стикере. Понимаю, что это ответ на вчерашний вопрос. При одном взгляде на этот незнакомый почерк перехватывает дыхание.

Записка совсем короткая – всего одно слово.

«Да».

Луиза Флорес просит рассказать поподробнее про Мэттью и Айзека, моих сводных братьев, – кажется, так называется наше родство. Но слово «брат» звучит тепло, по-семейному, а одной семьей мы не были. Ни с Джозефом, ни с Мириам, ни с Айзеком. А Мэттью… Мэттью – совсем другое дело.

Сидя в скудно обставленной комнате, по другую сторону стола от Луизы Флорес, вспоминаю Мэттью. Ростом он пошел в отца, но волосы были другие – коричневые, как шоколадные пирожные, которые пекла мама. Глаза у Мэттью тоже коричневые – темно-карие. Должно быть, когда-то давно Мириам выглядела так же, пока не превратилась в серую мышь. Айзек же, наоборот, ничего не взял от матери и целиком и полностью пошел в Джозефа. Волосы у него были рыжие, причем везде – и на руках, и на ногах, и на лице.

– Поподробнее? О чем? – уточняю я.

– Какие у тебя с ними были отношения? Подвергалась ли ты сексуальным домогательствам с их стороны? Или этим занимался только Джозеф?., если, конечно, ты говоришь правду. А может, они тоже были жертвами? Как они относились к кататоническому ступору матери?

– К чему? – переспрашиваю я.

– Так называется то, про что ты рассказываешь.

Луиза Флорес объясняет, что, судя по моим описаниям, Мириам страдала болезнью, которая называется кататоническая шизофрения. «Если, конечно, не сочиняешь», – прибавляет Луиза Флорес. Эта женщина не слишком-то верит в мою правдивость. Представляю, как Мириам сидит в углу комнаты в плетеном кресле, уставившись прямо перед собой, и ничего не предпринимает, а в соседней комнате ее муж проводит время в свое удовольствие.

Моя спальня была смежной с комнатой Мэттью и Айзека. В первый год общая стена была единственным, что нас объединяло. Ели мы отдельно, за столом вместе не сидели. Когда проходили мимо друг друга в коридорах, опускали глаза или отводили взгляд. Мэттью и Айзек раньше жили в разных комнатах, но, когда Джозеф с Мириам привезли меня, братьям пришлось поселиться в одной. Может быть, это им не понравилось. Не знаю. В этом доме никто рта не раскрывал – боялись. Большую часть дня Мэттью и Айзек проводили в школе, а когда возвращались, сидели у себя – делали уроки или читали Библию. Джозеф запрещал Мэттью и Айзеку со мной разговаривать. Стоило мальчикам хотя бы мельком глянуть в мою сторону, сразу принимался читать нотации о вреде дурного влияния.

За все время, что жила в доме, Айзек ни капли не изменился. Даже наоборот, постепенно стал еще больше похож на отца. Всячески старался ему угодить. С крыши бы спрыгнул, если бы Джозеф велел. Но Мэттью был другим.

Помню ту ночь, когда мы в первый раз заговорили друг с другом. Мне было десять лет. Прошел почти год с тех пор, как меня забрали из приюта. Джозеф уже успел наведаться в мою спальню раз двадцать. Было уже далеко за полночь, но я лежала в кровати и не могла уснуть. Впрочем, такое со мной теперь случалось часто. Вспоминала маму и папу и старалась придумать как можно больше «люблю тебя, как». Вдруг в коридоре заскрипели деревянные половицы. Кто-то шел к моей двери. Я затаила дыхание, уверенная, что сейчас зайдет Джозеф и навалится на меня всей своей тяжелой, потной массой. Задрожала, сердце заколотилось быстро-быстро, ладони намокли, перед глазами все помутилось, в ушах зазвенело. Как всегда. Но тут дверь открылась, и в проеме возник совсем другой силуэт, не похожий на фигуру Джозефа. И голос был другой – тихий и добрый. Звучал он неуверенно, даже испуганно, а значит, мне этого человека бояться не стоит.