нет в природе двух одинаковых снежинок, о чем замечательно поведал в своем трактате «О шестиугольных снежинках» знаменитый астроном Кеплер, так нет и двух одинаковых волн. Сидя в кокпите низкосидящей лодки, понимаешь это каждой нервной клеткой и клочком кожи. В накате волн-переростков нет никакой системы — «девятый вал» всего лишь метафора. И никакой опыт не помогает: волна-убийца может родиться из небольшого гребня и взорваться в самый последний момент, когда кажется, что опасность позади.

Это был один из самых удачных парусных дней, когда я, наслаждаясь скоростью хода, выжимал из лодки все возможное, работая с веревками, парусами и килями, выказывая все свое умение и опыт. У деревни Бармино на отрезке пути от мыса до мыса мне удалось развить скорость до пяти узлов — чистый рекорд конструкции и рекорд путешествия. Приятно было, сверяясь с ориентирами, засекать на карте пройденный путь, ощущать стремительный полет лодки мимо неподвижных берегов, березовых рощ, луговин и холмов, сквозь бинокль заглядывать в открывающиеся взору заливы и буераки с их укромной жизнью, оставлять за кормой зеленые острова, деревеньки и отдельные хижины, сознавая, что все в твоей власти: к любому островку, берегу и хижине ты можешь пристать, расположиться лагерем, напроситься в гости и быть принятым со всем возможным радушием, в случае нужды получить требуемую помощь, поддержку, человеческое участие. Всех нас, плывущих и живущих на берегах, сплачивала Волга, все мы оказывались людьми одной реки. Это чувство реки было сродни чувству товарищества, прекрасного равенства перед неоглядным волжским простором, картинами небесного и земного солнцеворота, законами мужеского существования в поле ее притяжения — притяжения великой реки.

На склоне высокого правого берега, у навигационного знака из двух треугольников кто-то устроил для себя и для других удобную площадку — расчистил и выровнял кусок земляного уступа три на три метра, посадил с одной стороны плакучую березку, с другой — привитую яблоньку. Вкопал скамейку.

Я разбил там палатку, приготовил на костре ужин. Сварил компот из зеленых яблок. Попивая в сумерках пахнущий дымком сладкий компот из кружки, до наступления темноты любовался пустынным живописным плесом, зажатым высокими, поросшими густым смешанным лесом берегами. Ни деревеньки, ни огонька.

Над палаткой в качающихся кронах деревьев вздыхал ночной ветер — слабое подобие дневного норд-оста. В густой темноте крикнул, а потом вылетел на огонь костра огромный филин и, ослепленный языками пламени, шарахнулся в сторону темной стены леса, опахнув мой лагерь дьявольским взмахом крыла.

В этот вечер мне не спалось. Я спустился к лодке, на ощупь нашел в кокпите томик Гоголя, стянутый мною на одной из «спасалок», забрался в палатку и быстро швыркнул за собою молнией, не давая комарам, как мне казалось, никакого шанса. Но они все равно каким-то образом просачивались сквозь брезент и тиранили меня своим зудением. Я затеплил свечной огарок и в его колеблющемся свете раскрыл повесть «Шинель». 

Васильсурск

Утром нашел на краю площадки мешочек с картошкой, поверх которого, как пара скрещенных косточек, лежали две морковки. Имелась и луковица. Набор рыбака номер один для приготовления ухи. Трогательна эта забота неведомого и наверняка небогатого человека о всех проплывающих по великой реке. Так в таежных заимках охотники оставляют мешочек с крупой, сухари и спички для тех, кто придет после них.

Когда картошка сварилась, вывалил в нее банку тушенки.

День выдался неяркий, безветренный. Солнце то ли есть, то ли нет — так, слепое пятно на фоне затянувшей небо мглистой пелены. Иду на веслах, размеренно и лениво погружая лопасти в воду. Хорошо хоть солнца нет. Его мягкое из-заоблачное сияние придает всему жизнерадостную желтизну.

Справа потянулись полузатопленные острова, камышовые плавни с черными скелетами деревьев. После строительства Чебоксарской плотины вода поднялась и наделала дел, превратив один из красивейших на Волге ландшафтов в гиблое место.

Васильсурск с Волги почти не виден — городок карабкается по большой горе и целиком утопает в зелени, из которой выглядывают лишь крыши и верхние этажи административных зданий. Васильсурск славится своими лесами, охотничьими угодьями, местами для купаний и рыбной ловли. В нем работал певец русского леса Шишкин. Одно из достославных мест городка так и называется: Шишкин Лес, с него далеко видны Волга и впадающая в нее Сура.

Город живописен и уютен, как все малые старинные волжские города, с великолепным видом на Волгу. Но я увидел и другое — во что превратилось это полузатопленное межеумочное пространство с архипелагом больших и малых островов, поросших осокой, тальником, ежевикой, чахлыми березами и осинами.

Сориентировавшись по карте, срезал угол ближе к левому берегу, оставив в стороне фарватер. Лучше б я этого не делал. Я плыл сквозь мертвый подтопленный лес. Погибшие черные деревья, словно сюрреалистические объекты, торчали над поверхностью воды. Пребывая в состоянии оторопи, я медленно вел лодку вперед, ежесекундно ожидая удара о подводное препятствие с последующей борьбой за живучесть лодки, заполняющейся водой сквозь дыру в полуторамиллиметровой оболочке.

По мертвому лесу ходила кругами больная рыба — зараженные паразитом лещи и подлещики с раздутыми от смертельного груза брюшками, словно бомбардировщики. Но бомбардировщик отбомбится и улетит на базу на легком крыле, а лещ будет ходить кругами, выталкиваемый на поверхность разросшимися гельминтами, пока не погибнет. Тушку погибшей рыбины растащат другие рыбы — большие и малые, — и каждая унесет вместе с клочком мяса яички возбудителя страшной болезни, способствуя распространению заразы. Нигде прежде я не видел столько больной рыбы. Запомнилась небольшая, в ладонь, рыбешка, лежащая боком на воде и слабо вздымавшая левый плавник, словно прощаясь с белым светом. Ноздри забивал запах тины и тления.

Всю ночь шел дождь, то затихая ненадолго до едва различимого пианиссимо, то вновь припуская. Жуя черный хлеб с куском положенного поверх него свиного сала и закусывая эту композицию большой луковицей, словно яблоком, я улегся в спальник и, блаженно вытянув члены, утомленные после долгого штилевого дня, заполненного греблей, приготовился к погружению в сон под звуки «Мелодии» Глюка-Крейслера в наушниках. За Глюком следовал Чайковский с «Сентиментальным вальсом», Массне, Шопен. И так далее — пока плеер не отключится и в перепонки на смену духовым и струнным не забарабанит дождь. К этому моменту я уже буду спать тихим сном замшелого валуна, от которого все напасти и тревоги отскакивают, как горох.

Но спать не получалось. Из памяти все не шла увиденная на траверзе Васильсурска картина больной реки. Многое я уже повидал за время своего путешествия, но впервые видел такое обилие больной рыбы.