Однако боязнь слишком явно обидеть друга велит ему найти в себе терпение, много терпения, чтобы выслушать еще раз этот рассказ.

Но по мере того, как текли слова Тимофея, волна негодования и раздражения начала опадать, заострялось внимание, появилась заинтересованность, даже озарение. Нет, Тимофей не повторялся! После уже знакомого вступления в ходе рассказа появилось столько новых вещей, неизвестных, непредугадываемых. Оказалось, что эти полтора года, пока папы не было в Риме и Аарону показалось, что прошли долгие годы, для Кресценция и его сторонников пролетели мгновенно, до того удивило их и застало врасплох неожиданное, быстрое возвращение Григория Пятого с войсками Оттона! Они же были уверены, что он не сможет вернуться раньше четвертой весны, ведь без Оттона он бы не вернулся, а Кресценций располагал совершенно убедительными сведениями, что императорское войско по меньшей мере на три года приковано к землям по Эльбе, где славяне подняли грозное всеобщее восстание против саксов. И надо же, подвели безупречные лазутчики: уже на вторую зиму император стоял со своим войском в Павии, а ранней весной под Римом. Как же это могло получиться? Неужели лазутчики Кресценция переоценили мощь и угрозу славянского восстания? Нет, не переоценили. Но император смог спокойно уйти с Эльбы, так как на восстание обрушился грозный меч сзади, поистине смертельный удар в спину! Удар рукой побратима — рукой сильной и страшной. Первородный брат Болеслава Ламберта сделал за саксов их дело: понес огонь и железо взбунтовавшимся славянам, поддержал дружиной своей гарнизоны саксонских крепостей, плечом к плечу с епископом Рамвардом окрасил славянской кровью воды Эльбы. Водрузил императорских орлов в священных языческих рощах. "Как же ты, отец и брат, можешь требовать, — взывал в Павии Оттон к папе, — чтобы я обратил свой меч против этого благородного и преданного воина, который один совершил все, чтобы я мог уже не заботиться о взбунтовавшихся славянах, а первым делом поспешить на помощь к тебе…"

Тщетны были доводы папы, что император напрасно умиляется преданностью Болеслава Первородного, ведь это обычный долг ленника: поспешить на помощь императору даже против родного брата; он свершил бы смертный грех, если заколебался бы, стоит ли ему поднимать меч против язычников, владыка погрязшей в язычестве страны, сын новокрещенца; поистине он являл бы плохой пример, не показав своей ревностности в вере, поколебавшись хоть минуту. На все эти резоны император отвечал: нет и нет. И отвечал с таким жаром, что сразу чувствовалось, как в нем говорит не только простая удовлетворенность тем, что соблюдена лепная верность, но и восхищение и благожелательность к этому Болеславу Первородному. Папа тем не менее не уступал: Аарон же хорошо знает его твердость и неуступчивость. Он заявил, что в судьбах польского края решающий голос должен иметь святой Петр, а не императорское величество. Ибо отец обоих Болеславов, граф и маркграф Мешко, выделив своему первородному часть княжества с городами Познань и Краков, остальную землю, которой он владел, принес в дар святому Петру, прося небесного ключаря, чтобы он заботливо опекал его детей от второго брака. И святой Петр устами наместника своего папы Иоанна Пятнадцатого принял дар, поблагодарил и поклялся опекать младших детей, о чем просил его новокрещенный князь. А лишая братьев отцовских владений, оный Болеслав Первородный изгонял из этих земель самого святого Петра! Анафему он заслужил, а не дружбу императора! И он, Григорий, преемник Иоанна Пятнадцатого на Петровом престоле, не допустит, чтобы исполнение ленного и христианского долга явилось оправданием обиды, нанесенной самому святому Петру!

— Ты уже допустил это, отец мой и брат, — засмеялся Оттон, — допустил, позволив прийти тебе на помощь. Напрасно ты волнуешься. Ты должен понять, что не прав: дарение польской земли святому Петру маркграфом Мешко незаконно и неправо, поскольку единственным держателем и дарователем земель во всем мире является по милости божьей императорское величество и больше никто. Польским княжеством будет владеть тот, кто угоден императору; у святого Петра есть данные ему непосредственно богом ключи от небес и наказ заботиться о чистоте веры, никаких земель от господа он не получал.

— Получил Рим! — гневно воскликнул папа.

— Рим ты получил от меня, — холодно процедил сквозь зубы Оттон. — А впрочем, сейчас его у тебя нет. Будешь иметь лишь по моей новой милости… А вернее, если уж откровенно говорить, по милости Болеслава Первородного, преданность и сила которого позволили императорскому величеству поспешить тебе на помощь. А впрочем, в чем дело, отец мой и брат? Папа хочет сохранить верность Болеславу Ламберту, поскольку и тот сохранил ему верность? Законное желание, но ведь и император хочет сохранить верность Болеславу Первородному, поелику тот сохранил верность императорскому величеству, да еще так, как никто бы не сумел. Император сохранит ее. Ибо император на земле сильнее папы, а ведь мы на земле, не так ли?

— И святейший отец дал себя переубедить? — удивленно воскликнул Аарон. — Он, грозный владыка карающего меча?

Да, оказалось, что Григорий Пятый дал себя переубедить. Уступил. Правда, он сказал, что недалек тот час, когда и на земле папа будет сильнее императора. На что Оттон с искренним испугом в глазах крикнул, что папа кощунствует. А разве не кощунство возносить святого Петра превыше того, из чьих рук он приял ключи от небес? А давший ключи, Христос, сын божий и бог, управляет миром через императорское величество, на кое пролил при помазании частицу своего, божественного величия! Впрочем, император быстро успокоился: приблизился к папе, погладил его по светлым волосам, поцеловал руку и попросил просто, по-земному разрешить вопрос, что было бы, если Оттон дал себя переубедить. Болеслав Первородный сейчас сильнее чем когда-либо: чтобы вырвать у него захваченное у братьев наследие, надо собрать все саксонское войско, а может быть, призвать и баваров. А это значит оголить Рим и значит новый бунт города против папы, а кто тогда придет ему на помощь? На Эльбе вновь восстали бы язычники, не имея против себя Болеслава, более того, в гневе на императора он бы пошел с ними, да что там — во главе их… "Он, сын новокрещенного? Никогда". — "А вот не надо часто напоминать ему, отец мой и брат, что он сын новокрещенного. Он ведь еще может поверить, что из него плохой христианин, что хорошим никогда не станет, что не обретет спасения, а что тогда? Вернется в язычество, соберет вокруг себя всех славян, горящих ненавистью к саксам и святой вере, а тогда… нет, лучше не думать, отец мой и брат, какие тогда наступят ужасные времена…" — "И ты сам до всего этого дошел своим умом, Оттон?" — с удивлением воскликнул папа, изумленными глазами вглядываясь в восемнадцатилетнего императора. "Нет, это все сложилось в уме Герберта", — простодушно ответил Оттон.

— Вот видишь, — прервал Аарон рассказ Тимофея, — Герберт решительно за то, чтобы не поддерживать младших братьев против Болеслава Первородного.

— Да ведь я же тебе сказал, что Герберт, может быть, и не подозревает, что поддерживает Болеслава Ламберта! — воскликнул с улыбкой Тимофей. — Наш император почитает ум Герберта и считается с ним, но куда больше почитает и любит самого Герберта. Ему тягостны воспоминания об унижениях, которые претерпел учитель Герберт, потеряв реймское архиепископство. И он любой ценой хочет вернуть ему это архиепископство. Любой ценой, слышишь? Даже ценой дружбы и верности Болеслава Первородного, ценой возможной войны с возрожденным и объединенным славянским язычеством!