будет по-прежнему каждое утро просыпаться, пусть и за решеткой, а они никогда уже… Я все думал: ну вот ты вырастешь и когда-то спросишь о матери. А я не смогу тебе ответить, что тот, кто отнял ее у нас, понес справедливое наказание – справедливое, а не те двадцать пять лет пусть и арестантской, но все-таки жизни.

– Что ты мог с этим сделать? – всхлипнула Василиса. – Убить его? Это как-то вернуло бы маму?

– Это отняло бы у тебя и отца, Васька… и я только потому удержался, – крепче прижимая дочь к себе, пробормотал Стожников. – Но мне и в голову не могло тогда прийти, что спустя двадцать лет ты вдруг решишь копаться в этом деле.

– Выходит, это судьба… Только знаешь, папа… мне все сильнее кажется, что это дело какое-то странное, – вдруг не выдержала Василиса, осторожно освобождаясь от отцовских рук и подходя к окну. – Вот даже то, что ты сейчас рассказал… ну, что он по фотографии маму не узнал… Ты же не думал, что он врет?

– Нет. Он действительно не узнал. Но говорю же – двенадцать жертв…

– Это не так много для запоминания, папа, если учесть, с какой тщательностью он собирал, упаковывал и хранил трофеи, снятые с жертв, и локоны их волос. Понимаешь, он не мог не помнить. – Василиса вдруг совершенно успокоилась и возбужденно заговорила: – Я по этому поводу на прошлой неделе консультировалась с одним психиатром, так вот, он сказал, что убийцы с таким типом психики всегда помнят лица своих жертв. И трофеи у них как раз для этого – чтобы помнить.

– Погоди… – Отец наморщил лоб, сжал пальцами переносицу. – Но я совершенно четко помню выражение его лица – растерянное такое… Он даже не старался вспомнить, он действительно не помнил…

– Или не знал. 1611339

– Что?!

– Папа, я понимаю, сейчас, после того, как ты мне рассказал все… в общем, это выглядит ужасно, но я уверена, понимаешь? Он мог не знать маму – и никого не знать из этих девушек, потому что он их просто… не убивал!

Владимир Михайлович потрясенно смотрел на дочь и не верил своим ушам.

– Васька… – еле выдохнул он. – Да ты… ты в своем уме?!

– В своем. И я уверена в том, что права.

Стожников тяжело вышел из кухни, и через минуту за ним – уже по традиции – захлопнулась дверь спальни, а в замке повернулся ключ.

Василиса сняла очки, вытерла все еще влажные от слез ресницы и долго стояла у окна, невидящим взглядом уставившись во двор.

«Ничего, вот я сейчас съезжу, утрясу все в голове, найду все недостающие фрагменты – и папа поймет, что я не ошибалась».

Город Вольск, наши дни

Телефон журналистки Стожниковой Вадим раздобыл через регистратора поликлиники, где два раза в неделю сидел на медкомиссии. Елена Петровна Васильева оказалась знакома с ней, и не просто знакома – вот-вот собиралась стать ее свекровью.

– Вадим Сергеевич, а зачем вам Василисин телефон? – записывая, однако, номер на листочке, спросила регистратор. – Помню, сын мой для нее просил ваш… Не поговорили, что ли?

– Что? А, нет, не поговорили… – пробормотал Резников, убирая листок в карман. – Спасибо, Елена Петровна.

– Да не за что. Вы только Василису не пугайте, она у нас маленькая еще, – посмеялась регистратор ему вслед.

Вадим приехал в свой арендованный кабинет, где обычно принимал Еву, прошел во вторую комнату и щелкнул кнопкой чайника. Вынув листок, он покрутил его в пальцах, еще раз взвешивая в голове все «за» и «против» этого шага.

Он не мог предугадать реакцию Евы, и это его слегка беспокоило. Не сделает ли он хуже, сведя Василису и Еву? Не впадет ли Ева опять в свое вегетативное состояние после этой встречи? Сможет ли она рассказать все, что произошло, постороннему человеку, пусть и девушке?

Вопросов было куда больше, чем у Вадима имелось ответов на них…

Но что-то сделать он был должен, иначе все его труды пойдут прахом и Ева все равно опять замкнется, а он, Вадим, даже не знает, сможет ли вытащить ее из этого состояния повторно.

Чайник звякнул, и Вадим потянулся к шкафчику, где хранил чашки и несколько видов чая, заварил крепкий и, усевшись в кресло, взял телефон.

– Я слушаю, – прозвенел в трубке детский голос, и Резников сперва растерялся, не узнав Стожникову:

– Добрый день. Я могу услышать Василису Владимировну?

– Это я. Чем обязана, Вадим Сергеевич?

– Вы меня узнали? – удивился Резников.

– Я всегда подписываю телефонные номера.

– Полезная привычка… Я хотел бы поговорить с вами, Василиса Владимировна.

– Просто Василиса.

– Хорошо… Дело в том, что одна моя давняя пациентка…

– Я так понимаю, речь о Еве Александровской? – перебила Стожникова. – Я обращалась к вам по поводу интервью с ней год назад, и вы категорически отказали мне в помощи.

– Я вижу, вы прекрасно обошлись без нее! – вдруг рассердился Резников. – И теперь по вашей милости моя пациентка медленно, но неуклонно возвращается в свое прежнее состояние в ожидании появления человека, пустившего ее жизнь под откос!

– Леонид Вознесенский ни в чем не виноват.

– Вы не прокурор, не судья!

– И тем не менее… Его дело на пересмотре, вскоре он будет освобожден, в этом нет сомнений. Что же вы хотите от меня?

– Я хочу, чтобы вы поговорили с Евой.

Повисла пауза. Он слышал, как дышит Стожникова, даже как она постукивает чем-то не то по столешнице, не то по подоконнику.

– О чем я должна с ней поговорить? – спросила она наконец.

– Я бы хотел, чтобы она вам рассказала, как все было. Все, что с ней произошло. Это не для печати, конечно, просто… в терапевтических целях.

– Но почему я?

– Потому что вы, в конце концов, своими статьями запустили процесс! – снова вспылил Вадим, но тут же осекся: – Извините, Василиса… Я имел в виду, что вы общались с человеком, появления которого Ева боится больше всего. И вы могли бы рассказать ей о своих впечатлениях. И о том, что, уж если его решат выпустить, это будет означать признание его невиновности.

– Вы думаете, она воспримет эту информацию хорошо? Я бы на ее месте тоже на стенку лезла…

Вадим чувствовал, что снова заходит в тупик, но теперь уже не с пациенткой, а с человеком, на чью помощь рассчитывал.

– Василиса, вы поймите… Все эти годы Ева жила очень трудно… во всех смыслах. И тут она вдруг узнает, что человека, из-за которого это все, выпускают. Она уверена, что он