глядя на невысокую Василису сверху-вниз. – Такой вот вышел неудачный театр одного актера…

Она пожала плечами, но ничего не сказала, и Тимофей продолжил:

– Не сердитесь, Василиса, я действительно не хотел так на вас нападать. Просто понимаете ли, в чем дело… Даже не знаю, как это попроще объяснить… – Она посмотрела на него сквозь свои очки насмешливо, и Тимофей вздохнул: – Ну да, да – привычка… столичный снобизм, называйте как хотите…

– А не в том дело, Тимофей Максимович. – Василиса все-таки обогнула его и пошла к зданию бизнес-центра, и Тимофей двинулся следом. – Для вас остальные люди – материал. И оцениваете вы их исходя из этого своего понятия. Вот и с Вознесенским так поступили. Да, это не вы его задержали, не вы осудили. Но вы целый год растравляли в людях ненависть к нему, прозвище громкое придумали. А ведь ни разу с ним не поговорили, – сказала Стожникова, глядя на носки ботинок.

Тимофей слегка растерялся от неожиданной отповеди:

– То есть?

– А вот так. Я прочитала все ваши статьи, пересмотрела все отснятые вами репортажи – и там нигде, ни разу не было разговора о самом Вознесенском. Кто он, что он, почему он, в конце концов… Неужели вам не пришло в голову с ним самим поговорить? Не опираться на эмоции окружающих, уже подогретые вашими предыдущими статьями, а с глазу на глаз с обвиняемым поговорить?

– Вы, Василиса, простите, но ерунду городите, честное слово. Кому нужно было это интервью?

Тимофей старался не делать широких шагов, чтобы девушке не приходилось бежать рядом, получалось плохо. Со стороны они, наверное, смотрелись очень комично: высокий, представительный Колесников в элегантном длинном пальто, с седеющей шевелюрой – и маленькая девушка, похожая на подростка, в больших очках, какой-то огромной для ее роста кожаной косухе и темно-серых брюках с накладными карманами. Берцы на толстой подошве не добавляли Василисе роста, скорее, выглядели еще более громоздкими. Кроме того, ей все время приходилось задирать голову, чтобы разговаривать и поправлять на переносице очки, то и дело уезжавшие на кончик носа.

«Почему она нормальную оправу не закажет?» – раздраженно подумал Тимофей, когда девушка в очередной раз сделала жест пальцем, возвращая непослушный аксессуар на место.

– А я разве говорю об интервью? Вам самому этот разговор не был нужен. А Вознесенский мог бы кое-что рассказать – вам рассказать, потому что никому другому это интересно не было. Но и вам, как оказалось, тоже…

– Да? И что же он рассказал вам, Василиса? – сунув замерзшие руки поглубже в карманы пальто, спросил Тимофей. – Ведь не на ровном же месте вы меня обвиняете.

– Я?! – удивилась она, и очки снова съехали на кончик носа. – Я никого не обвиняю. Я сказала, как вижу: вы не поинтересовались личностью того, о ком столько написали и сняли, вас совершенно не интересовал Леонид Вознесенский и мотивы его поступков, зато очень интересовал резонанс, который вызовут ваши статьи в обществе. И собственное имя, которое зазвучит отовсюду, правда?

– Но вы ведь тоже зацепились за громкое дело, чтобы сделать себе такое же громкое имя, да?

– Нет. – Она поправила очки и подняла голову, взглянув снова в глаза Колесникову: – Нет, Тимофей Максимович. Я заинтересовалась этим делом совершенно случайно, и эта случайность вывела меня на целый ряд преступных нарушений в ходе следствия по делу Вознесенского. Таких, что их как раз хватило для обращения в Генеральную прокуратуру. Надеюсь, я удовлетворила ваше любопытство? – Василиса остановилась напротив высокого крыльца бизнес-центра.

– Не в той мере, как мне бы хотелось после ваших слов сейчас…

Она вдруг тяжело вздохнула:

– Вы, похоже, из тех людей, кому невозможно объяснить, почему «нет»… Ладно, пойдемте в редакцию, я отвечу на ваши вопросы. У вас паспорт с собой?

– Да.

– Ну, тогда давайте ускоримся, а то я опять на планерку опоздаю. – Василиса перехватила сползший с плеча рюкзак и быстро взбежала по ступенькам.

Город Вольск, полгода назад

– Значит, все-таки едешь?

Владимир Михайлович стоял у кухонного окна и смотрел во двор. Начался февраль, в воздухе уже ощущалось приближение весны, но и зима все еще никуда не уходила. Сегодня вот всю ночь шел снег, а к утру потеплело, и теперь на дорогах образовалась каша.

Василиса сидела за столом и вычеркивала из списка в блокноте те вещи, которые успела сложить в рюкзак.

– Как ты думаешь, мне ведь наверняка там платье не пригодится? – словно не услышав вопроса отца, поинтересовалась она.

– Зачем тебе платье на острове, где все население работает на спецобъекте?

– Пап! – Василиса отложила карандаш, встала и подошла к отцу, обняла его сзади за талию. – Ну пап, не сердись, а? Ты ведь понимаешь, что это работа…

– Василиса! Не прикрывайся работой! Ты…

– Папа, ну, перестань! – перебила она, уткнувшись лбом в его спину. – Уже все решено, мне заказали пропуск, билет купили, гостиницу оформили…

– Я так и не могу понять, зачем тебе это.

Василиса опустила руки и встала у окна рядом с Владимиром Михайловичем, оперлась о подоконник и посмотрела вниз. Соседка гуляла с собакой – черный терьер дурил, прыгая туда-сюда через невысокое ограждение у подъезда, с парковки выезжала машина «Скорой помощи» – у всех шла какая-то своя жизнь.

– И я тоже хочу свою жизнь, папа, – вдруг сказала Василиса, глядя на улицу. – Я хочу быть кем-то, а не просто твоей дочерью. И хочу сделать что-то нормальное, понимаешь? Ты ведь ни разу меня не выслушал – только кричишь все время. А я кое-что нашла… и мне не хватает только пары деталей, чтобы собрать весь пазл – ну, вот знаешь, как в игре, когда просто нескольких фрагментов нет и картина не получается?

– И ты уверена, что эти фрагменты лежат там, на Пальцевом острове?

– Да. Потому что только Вознесенский может знать детали. И еще мне не дает покоя один момент в программах Колесникова. Он ведь снял отдельный репортаж про каждую жертву – и только одна почему-то не имеет ни имени, ни биографии…

Владимир Михайлович тяжело вздохнул, взял сигарету и вдруг произнес:

– Ну, видимо, я не смогу молчать дальше.

– О чем? – насторожилась Василиса, чувствуя, как вдруг бешено заколотилось сердце, а руки стали ватными.

– Давай присядем. – Отец выдвинул стул и как-то тяжело опустился на него. – Садись, Василиса, это непростой разговор.

Она неловко пристроилась на углу и боялась дышать: отец вдруг сделался таким… беспомощным, что ей уже не хотелось никакого разговора.

– Будет лучше, если об этом тебе скажу я. В общем, этой жертвой, о которой не было