— Бывает, бывает!

— Она что, теперь наша?

— Да!

— Ошиблись адресом, наверное.

— Но ведь тогда ее заберут!

— А мы ее не отдадим!

— Господи, это что, правда золото? И иероглифы настоящие? Потрогайте!

— Дай мне!

— Прямо как в музее!

Нашему восторгу не было предела, и, кажется, я тоже поплакал ради такого случая.

— Смотри, все краски растекутся!

Агата смахнула слезы, капавшие на саркофаг.

А золотое женское лицо на его крышке глядело на нас с улыбкой, благодаря за всю любовь, что, казалось, умерла навсегда, а сейчас слезами хлынула наружу.

Оно было отлито из чистого золота, блистая, словно солнце, благородное, с правильными чертами; небесно-голубые глаза ее были из лазурита или аметиста, а по телу затейливо змеилась роспись с изображениями львов и воронов, глазами людей; руки ее были скрещены на груди, и в одной был кнут, служивший символом послушания, а в другой цветок лютика, символ любви, не требовавшей подчинения кнуту…

Когда мы разобрали все иероглифы, нас всех разом осенило:

— Смотрите на все эти знаки! Вот эти птичьи следы, и змеи вот тут!

Все они говорили не о прошлом.

Все они предсказывали будущее.

Это была первая в истории мумия из будущего, предсказывавшая то, что случится через месяцы, годы, в следующей жизни!

Она не оплакивала ушедшее время.

Нет, она была символом великого празднества, богатства, что все еще ожидало нас.

Мы упали на колени, склоняясь перед ним.

Сперва одна, затем другая рука ощупала письмена, пальцы бежали по росписи.

— Смотрите, это же я! В шестом классе! — кричала Агата, учившаяся в пятом. — Вот эта девочка, с волосами и платьем, как у меня!

— Вот я в выпускном классе! — воскликнул Тимоти, все еще малыш, но подраставший каждую неделю, как будто на дрожжах.

— А вот и я в колледже, — тихо проговорил я, — этот парень в очках, который, кажется, порядком растолстел. Так и есть, — фыркнул я, — он самый.

Саркофаг рассказывал о будущих зимах и веснах, осеннем золоте листвы, и над всем этим, как солнце, сияло лицо дочери Ра, вечно согревавшее нас и светившее нам отныне и навсегда.

— Вот это да! — кричали мы, вновь и вновь читая чудесные предсказания, следя за линиями наших жизней и любви, пересекавшимися, невозможными, опутывавшими весь саркофаг. — Вот это да!

И разом, не сговариваясь, мы просто взялись за крышку без потайных запоров и хитроумных замков, подняли ее легко, как чашку чая, и опустили на траву.

Конечно, внутри саркофага была настоящая мумия!

В точности такая, как на крышке, но еще прекрасней, еще человечней, спеленутая свежими холстами, а не древними погребальными одеяниями.

Ее лицо скрывалось под такой же золотой маской, и маска выглядела моложе первой, но вместе с тем и мудрее.

Холщовые ленты же были покрыты изображениями десятилетней девочки и мальчиков девяти и тринадцати лет.

Каждому досталась своя ленточка!

Мы переглянулись, а затем разразились смехом.

Никто не сказал вслух, но каждый подумал: «Ты никуда не денешься от нас!»

И неважно, что наша шутка была глупой. Мы радовались тому, что так было задумано, что мы стали частью этого торжества, и каждый мог взяться за принадлежавшую лишь ему ленту чудесного серпантина, распаковывая подарок!

На лужайке быстро выросла холщовая гора.

Фигура женщины, скрывавшаяся под ней, покоилась, чего-то ожидая.

— Нет! — вскрикнула Агата. — Она тоже мертва!

Она метнулась прочь. Я успел поймать ее.

— Глупенькая, она не живая и не мертвая. Где ключ?

— Какой?

— Дуреха, — сказал Тим, — тот, что тебе дал кукольник, чтобы ее завести!

Ее рука уже нашарила ключ, висевший на шее как символ новой религии. Несмотря на все сомнения, она всегда носила его с собой, и вот он оказался в ее потной ладошке.

— Давай же, — торопил ее Тим, — заводи скорей!

— А скважина где?

— О, боже! Он же говорил, что под мышкой или в ухе. Дай я!

Он выхватил ключ, застонав от нетерпения, и начал искать сам: на голове, на груди, а затем, по наитию ли или в отчаянии, ткнул ключом прямо в пупок мумии.

Что-то тут же зазвенело.

Электрическая Бабушка открыла глаза!

Что-то загудело, зажужжало, как если бы Тим ткнул палкой в пчелиный улей.

— Ого, — вздохнула с завистью Агата, — а теперь я!

Она повернула ключ.

Ноздри Бабушки затрепетали! Вдруг оттуда повалит пар или дым?!

— Моя очередь! — завопил я, схватив ключ и повернув его.

Открылся прекрасный женский рот.

— Я!

— Отдай!

— Еще!

Внезапно Бабушка села.

Мы отскочили, испугавшись.

Но знали, что, если можно так выразиться, вернули ее к жизни.

Она родилась! Появилась на свет!

Она осмотрелась. Зевнула. Пожевала губами. И первым, что мы от нее услышали…

Был ее смех.

Мгновение назад мы отпрянули в страхе, а теперь нас тянуло к ней, как безумцев в яму со змеями.

То был добрый смех, щедрый и сердечный, она не насмехалась над нами, а радовалась, что появилась в нашем мире, странном, невероятном, абсурдном, но стоящем того, чтобы жить в нем и не мечтать о других. Засыпать ей больше не хотелось.

Она пробудилась ото сна. Мы сделали это. Мы радостно кричали, приветствуя ее.

И она покинула свой саркофаг, отряхнула платье, сделала первый шаг, оглядываясь, будто искала что-то. И нашла.

Свое отражение в наших глазах.

Должно быть, ей понравилось то, что она увидела.

Затем она удивленно улыбнулась.

Потому что в самый миг ее рождения Агата убежала на веранду и теперь пряталась там.

Электрическая Бабушка сделала вид, что не заметила этого.

Она медленно повернулась, стоя на зеленой лужайке, на нашей тенистой улице, оглядев все вокруг, вдыхая запахи, как будто она действительно могла дышать этим прекрасным днем среди рая, но не спешила вкусить запретный плод познания, тем самым все испортив.

Она пытливо оглядела моего брата.

— Ты, наверное…

— Тимоти. Тим, — поправился он.