— А ты, должно быть…

— Том, — ответил я.

Какие все-таки молодцы эти Фанточини! Они же все знали. Да и она тоже. Но ее научили притворяться, будто она ничего не знает. Мы были для нее чем-то вроде учителей, хотя она и знала все на свете! Как хитро и умно все было задумано!

— Но должен же быть еще один мальчик? — удивилась она.

— Я девочка! — послышался обиженный возглас с веранды.

— Ее зовут Алисия?

— Агата! — обида сменилась злостью.

— Алджернон, ну конечно.

— Агата! — выскочила она и сразу спряталась, пунцовая от смущения.

— Агата, — удовлетворенно подтвердила Бабушка. — Что ж, Агата, Тимоти, Том, дайте-ка разглядеть вас получше.

— Нет уж, — возразили мы с Тимом, — дай нам самим на тебя посмотреть. Сперва мы!

Мы задыхались от волнения.

Подошли ближе.

Мы ходили кругами, словно опасаясь посягать на ее территорию. А она начиналась там, где слышно было, как гудит пчелиный рой. Да, так она звучала, жужжала, как пчелы летом. Она была словно июньское утро, когда мир, пробуждаясь, так прекрасен в своем совершенстве. Еще не открывая глаз, ты уже знаешь, что день будет чудесным. Небо такого цвета, как надо, и солнце катится в нем привычным путем, и листья с травяным ковром на лужайке яркие и свежие от росы. Раньше всех встали пчелы, уже совершив свой первый за день полет к полям, и вернулись все в золотой пыльце, блистая ее эполетами и благоухая сладостью нектара. Слышишь ли ты, как они летят, как кружатся в танце? Как наполняют соты медом, от которого сходят с ума грузные медведи, от которого у мальчишек текут слюнки, а девочки, почуяв его аромат, разлитый в теплом летнем воздухе, вскакивают с постели, уголком глаза любуясь своими прекрасными, юными телами в зеркалах?

То же чувствовали мы, когда смотрели на нашу Бабушку в этот великий день.

Нас тянуло к ней, как зачарованных, заговоренных, мы плясали и кружились, вспоминая давно забытое, она была так нужна нам, ее забота и ее ласка!

То есть плясали мы с Тимом.

Агата все еще пряталась на веранде.

Но ее глаза следили за всем, что происходило на лужайке.

Тим наконец выдохнул:

— Вот это глаза…

Ее глаза. Ее великолепные глаза.

Намного лучше, чем лазурь и аметисты на саркофаге и маске. Сияющие глаза Бабушки были прекраснее всех на свете.

— Твои глаза, — еле дышал от счастья Тим, — они такого же цвета…

— Какого цвета?

— Как мои агатовые шарики…

— Что же, лучше и быть не может! — довольно сказала она.

Никто не смог возразить.

Ее взгляд скользнул по моим ушам, носу, подбородку:

— Ну, а как с тобой, масса Том?

— Что со мной?

— Как нам подружиться? Это ведь необходимо, если ты и я будем жить бок о бок в одном доме и на следующий год.

— Я… — протянул я и замолчал.

— Ты сейчас очень похож на щенка, который нажевался ирисок, и рад бы залаять, да не может. Кормил когда-нибудь щенка ирисками? Это и смешно, и весело одновременно. Смеешься, хотя на самом деле тебе очень стыдно и жалко его. Бежишь звать на помощь и так радуешься, когда он опять заливисто лает!

Мой вымученный смех и впрямь прозвучал как тявканье, потому что я не забыл ни тот день, ни щенка, которого накормил ирисками.

Вдруг Бабушка увидела моего бумажного змея, бессильно лежавшего в траве.

— Бечева порвалась? Нет, вся катушка потерялась. Змеи так не летают. Попробуем вот так.

Она склонилась над змеем. Что-то такое будет, подумали мы. Как это Бабушка-робот починит змея без веревок? И тут она поднялась, держа змея в руках.

— Лети, — сказала она.

И змей полетел.

Даже не так: воспарил.

И она управляла им.

Из ее указательного пальца за змеем тянулась еле заметная паутинка, полупрозрачная нить тончайшего шелка, и он взметнулся ввысь, сперва на сто, потом на триста, потом на тысячу футов!

Тимоти восторженно кричал. Даже Агата, само противоречие, тоже закричала. Даже я, хоть и самый старший из всех, хоть и старался не подавать вида, все же встал на цыпочки и завопил во всю мочь, крича что-то о небе и облаках, которые можно было связать волшебной нитью.

— Разве это высоко? — спросила электрическая кудесница. — Глядите-ка!

Нить продолжала виться, свистя и гудя, и змей взмыл вверх еще на тысячу футов, и еще, пока не превратился в красное пятнышко, плясавшее выше, чем летают самолеты, чем ветра, повелевающие погодой.

— Не может быть! — крикнул я.

— Конечно, может, — она спокойно следила за нитью. — Захотела и сделала. Она жидкая внутри, как настоящая паутина, и застывает в воздухе.

— И, когда змей превратился в еле различимую точку, «в соринку в глазах богов», — процитировал я древнего мудреца, Бабушка, не оборачиваясь, словно боясь обидеть ее одним лишь взглядом, спросила:

— А как же ты, Абигайль?

— Агата! — огрызнулась та с веранды.

О женская мудрость, что гасит вспышки гнева.

— Агата, — согласилась Бабушка, не с легкостью, не заискивая, — но как же мне подружиться с тобой?

Нить перестала виться, и Бабушка трижды обернула ее вокруг моего запястья. Теперь я был связан с небесами длиннейшей бечевкой для змея, что когда-либо существовала! Уж я-то покажу теперь всем ребятам, посмотрю на их кислые, позеленевшие от зависти рожи!

— Как, Агата?

— Никак!

— Никак… — ответило эхо.

— Может быть, есть…

— Я никогда не буду с тобой дружить! — отрезала Агата.

— Не буду с тобой дружить… — ответило эхо.

Тимоти и я переглянулись. Откуда взялось эхо? Даже Агата удивленно выглянула из-за перил.

Потом мы поняли.

Это Бабушка, сложив руки лодочкой, говорила в них, как в морскую раковину.

— Не буду… дружить…

И еще раз, совсем тихо:

— Дружить…

Мы, то есть я и Тим, расслышали, а Агата крикнула:

— Нет!

И убежала домой, громко хлопнув дверью.

«Друзья», — говорила раковина, — «нет…»

И было слышно, как где-то на берегу маленького моря внутри закрылась дверца.

Таков был первый день.

Был и второй, конечно же, и третий, и четвертый, с Бабушкой, что была как звезда с двумя планетами на орбите, и еще Агатой, что тоже держалась неподалеку, ходила вокруг да около, смотрела и слушала, но все еще с недоверием.