чем он думает, – это не дай боже, сразу же тебя окрестят душнилой, а парень сбежит быстрее собственного визга. Но если тот же вопрос задает па…

– Веди себя хорошо. – Я натянул ей на голову капюшон.

– Помогите! Мои права нарушают! – заорала она. – Вызовите Комиссию по делам равноправия!

Малолетка с коляской сердито посмотрела на нас.

– Ты перевозбудилась, – сказал я, – угомонись – или не получишь мороженого.

Она сбросила капюшон и прошлась по песку колесом. Пальто сползло на плечи. Мое первое впечатление от Кэсси оказалось верным: в детстве она восемь лет занималась гимнастикой, причем успешно. Бросила это дело, потому что надоели соревнования и тренировки, а вот сами движения, их тугую, пружинящую геометрию она любила, и сейчас, спустя пятнадцать лет, ее тело по-прежнему помнило многие из них. Когда я поравнялся с ней, она, запыхавшись, отряхивала ладони от песка.

– Полегчало? – спросил я.

– Еще как. Чего ты там говорил?

– Расследование. Работа. Мертвая девочка.

– А-а, это.

Посерьезневшая Кэсси расправила пальто, и мы двинулись по пляжу, пиная засыпанные песком ракушки.

– Я все думаю, – сказала Кэсси, – какими были Питер Сэведж и Джейми Роуэн?

Она наблюдала за тем, как паром, миниатюрный, словно игрушечный, упорно ползет за горизонт. На лицо ее падали капли теплого дождя, выражение оставалось непроницаемым.

– Почему? – спросил я.

– Сама не знаю. Просто интересно.

Вопрос Кэсси я обдумывал долго. От частого использования воспоминания давно уже стерлись, превратились в поблекшие цветные переводные картинки на стенах моего сознания – вот Джейми ловко и упрямо карабкается на дерево, вот смех Питера доносится из зеленого миража впереди. Моя жизнь изменилась так сильно, что эти двое превратились в детей из надоевшей книжки, в миф о вымершей цивилизации, и мне уже не верилось, что когда-то они действительно существовали и я дружил с ними.

– Что именно? – глупо спросил я наконец. – Характер, внешность? Или еще что-то?

Кэсси пожала плечами:

– Да все.

– Ростом мы все были примерно одинаковые, среднего, наверное. Что бы это ни значило. Худощавые. У Джейми были коротко остриженные светло-русые волосы и вздернутый нос. У Питера волосы каштановые, криво постриженные, так обычно бывает, когда ребенка стрижет мать. Глаза зеленые. Думаю, он вырос бы красавчиком.

– А характеры? – Кэсси взглянула на меня.

Влажный ветер пригладил ей волосы, так что она теперь смахивала на тюленя. Иногда во время прогулок Кэсси берет меня под руку, но сейчас – я это знал – не станет этого делать.

Первый год в интернате я постоянно о них думал. Меня изводила глубокая, опустошающая тоска по дому. Знаю, что в подобной ситуации любой ребенок тоскует, и все же я горевал сильнее, чем обычно бывает. Горе грызло меня неотступно, изнуряющее и засасывающее, как зубная боль. В начале каждого семестра, когда меня вытаскивали из машины, я ревел и отбивался, а родители норовили поскорее уехать. Из-за таких сцен я вполне мог стать объектом травли, это просто напрашивалось, но меня не трогали, обрекая на одиночество, – думаю, все понимали, что хуже мне уже не сделаешь. Да и школа не отличалась какими-то особенно дикими нравами. На самом деле она была даже неплохой – небольшой загородный интернат, где старшеклассники командуют мелюзгой, где действует система поощрений, однако меня, как больше никогда в жизни, тянуло домой.

Как и полагается ребенку, оказавшемуся в такой ситуации, я отдался во власть воображения. Во время шумных собраний я сидел на колченогом стуле и представлял, как рядом ерзает Джейми, мысленно рисовал ее в деталях: коленки, поворот головы. По ночам я никак не мог заснуть. Вокруг похрапывали и бормотали, я же напрягал каждую клеточку тела, пока не начинал верить, что стоит открыть глаза – и на соседней кровати я увижу Питера. Я писал записки, засовывал их в бутылки из-под газировки и кидал в ручей, что протекал по территории школы: “Питеру и Джейми. Пожалуйста, вернитесь, пожалуйста. С любовью, Адам”. Понимаете, я ведь знал, что меня отправили в интернат именно из-за их исчезновения и что если в один прекрасный вечер они вдруг выбегут из леса, чумазые, в волдырях от крапивы, и попросят накормить их, то мне разрешат вернуться домой.

– Джейми была девчонка-сорванец, – сказал я, – незнакомых она ужасно стеснялась, особенно взрослых, но при этом была совершенно бесстрашная. Вы бы с ней поладили.

Кэсси с легкой улыбкой покосилась на меня.

– В восемьдесят четвертом мне только десять было, забыл? Вы бы со мной и разговаривать не стали.

Я настолько привык считать 1984 год чем-то личным и закрытым, что испытал настоящее потрясение, поняв, что Кэсси в то время тоже жила, причем в нескольких милях от меня. Когда Питер и Джейми исчезли, она играла с друзьями, каталась на велосипеде или полдничала, понятия не имея, что происходит неподалеку, не ведая о долгих, запутанных тропинках, которые выведут ее ко мне и в Нокнари.

– Еще как стали бы, – возразил я. – Сказали бы: эй, малявка, гони-ка монеты, которые тебе на школьный обед выдали.

– Да, точно, ты ведь так и делаешь. Давай дальше про Джейми.

– Мама у нее была типа хиппи – длинные распущенные волосы, широченные юбки до пят, в школу она давала Джейми йогурт с пророщенной пшеницей.

– Серьезно? Неужели в восьмидесятые можно было найти пророщенную пшеницу? И кому вообще приходило в голову ее искать.

– Думаю, она была внебрачным ребенком. Джейми, не ее мать. Про отца никто ничего не слышал. Некоторые дети задирали ее из-за этого, пока она одного из них не поколотила. После того случая я спросил у мамы, где отец Джейми, но мама велела мне не лезть в чужие дела. Джейми я тоже спрашивал. Она пожала плечами и сказала: “Да какая разница-то?”

– А Питер?

– Питер был вожаком, всегда, даже в самом раннем детстве. Мог с кем хочешь договориться. Когда мы вляпывались в какую-нибудь историю, он обязательно нас отмазывал – не потому что такой уж умный был, как раз нет. Но он был уверен в себе и хорошо ко всем относился. Он был добрый. На нашей улице жил один мальчишка, Вилли Пипкин. Одного имени достаточно, чтобы гору проблем поиметь, – о чем вообще его родители думали, не понимаю. Но, словно имени мало, у него еще были очки с толстенными стеклами, и круглый год он ходил в свитерах ручной вязки со зверушками, у него вроде как была какая-то хроническая хворь. Почти каждую фразу он начинал с “Моя мама говорит…”. Мы с наслаждением издевались над ним – рисовали в его тетрадках похабные картинки, плевали с дерева ему на голову, подсовывали кроличьи какашки и уверяли, будто