это изюм из шоколадки, и прочее в таком духе. Но летом, когда нам было двенадцать, Питер положил этому конец. “Это подло, – сказал он, – пацан же не виноват”.

Мы с Джейми вроде как согласились, хоть и сказали, что Пипкин вполне мог бы называть себя Биллом и не сообщать каждому встречному-поперечному о мнении своей мамаши. Я чувствовал себя виноватым и в следующий раз, увидев Пипкина, даже предложил ему половинку шоколадки “Марс”. Впрочем, он, что неудивительно, посмотрел на меня с недоверием. Я потом без особого интереса попытался представить дальнейшую судьбу Пипкина. В кино его сделали бы нобелевским лауреатом с женой-супермоделью, но в реальной жизни он, скорее всего, стал подопытным кроликом для ученых-медиков и по-прежнему носит свитера со зверушками.

– Странно это, – удивилась Кэсси, – дети в большинстве своем злые. По крайней мере, я была злая.

– Мне кажется, Питер был необычным мальчиком, – сказал я.

Она остановилась, подняла ярко-оранжевую ракушку, вгляделась в нее.

– А ведь есть вероятность, что они еще живы, так ведь? – Она потерла ракушку о рукав, подула на нее. – И где-то живут.

– Наверное, есть, – согласился я.

Питер и Джейми где-то далеко, их лица размываются, тонут в бескрайней толпе. Когда мне было двенадцать, такое казалось мне наихудшим итогом – неужто в тот день они просто-напросто сбежали без оглядки и бросили меня? Я до сих пор машинально выискиваю их в толчее – в аэропортах, на концертах и вокзалах. Теперь я почти успокоился, но прежде эти поиски выливались в панику, я вертел головой, как герой мультика, в ужасе от мысли, что не замечу их, пропущу.

– Но я сомневаюсь. Там столько крови было.

Кэсси сунула ракушку в карман и мельком глянула на меня:

– Я не в курсе подробностей.

– Я тебе дело принесу, – сказал я, но неохотно, словно обещал заразить поносом или еще каким-нибудь недугом. – Интересно, что ты скажешь.

Начался прилив. Пляж в Сандимаунт такой пологий, что в отлив моря почти не видно, лишь серая полоска у горизонта, а в прилив вода с головокружительной быстротой и словно бы со всех сторон наступает на берег. Бывает, что и врасплох застает: всего несколько минут – и вот вода уже у твоих ног.

– Давай обратно, – скомандовала Кэсси, – сегодня Сэм ужинать придет, ты не забыл?

– Ой, точно, – вспомнил я без особой радости.

Сэм мне нравится – он вообще всем нравится, кроме Купера, – но я сомневался, что нынешним вечером в настроении общаться с другими людьми.

– Зачем ты его пригласила?

– Расследование? – мягко напомнила Кэсси. – Работа? Мертвая девочка?

Я состроил ей рожу, и Кэсси ухмыльнулась в ответ.

Близнецы в коляске вопили и колошматили друг дружку игрушками ядовитых расцветок.

– Бритни! Джастин! – заорала мамаша. – А ну заткнулись оба нахер, а то прибью ублюдков!

Я схватил Кэсси за руку, оттащил ее на безопасное расстояние, и лишь тогда мы расхохотались.

* * *

Кстати, в интернате я все-таки прижился. Когда родители привезли меня туда в начале второго года (я орал, умолял, цеплялся за дверцу, а заведующий с отвращением, один за другим, разжимал мои пальцы), то я понял, что сколько ни умоляй, чего ни вытворяй, домой все равно не заберут. После этого тоска вдруг отпустила.

Выбор у меня был небогатый. Мои страдания в первый год почти сломали меня (поутру, когда я вставал, у меня невыносимо кружилась голова, я забывал имена одноклассников и дорогу до столовой), стрессоустойчивость в тринадцать лет не безгранична, еще несколько месяцев такой жизни – и я, скорее всего, заработал бы нервный срыв. Но в критический момент у меня сработал инстинкт самосохранения. В первую ночь второго года в интернате я заснул, как и прежде, в слезах, но, проснувшись утром, вдруг понял, что тоска исчезла.

После, сам того не ожидая, я довольно легко притерся. С легкостью усвоил школьный сленг (младшеклассники – “салаги”, старшие – “шизо”), а дублинский выговор очень быстро сменился британским, на каком говорят в прилегающих к Лондону графствах. Я подружился с круглолицым и смешливым Чарли, соседом по парте на уроках географии. Когда мы стали старше, то вместе делали уроки, курили травку, которой снабжал нас брат Чарли из Кембриджа, вели долгие, путаные и томительные беседы о девушках. Учился я в лучшем случае средне – я так яростно приучал себя считать школу неотвратимым роком, что просто неспособен был разглядеть в ней еще какой-то смысл и не помнил, с какой целью вообще учусь. Однако я неплохо плавал, достаточно прилично для школьной команды, и потому учителя и однокашники зауважали меня сильнее, чем если бы я просто хорошо учился. В пятом классе меня даже назначили старостой. Это, как и последующее назначение в отдел убийств, я объясняю своей презентабельной наружностью.

Я часто проводил каникулы у Чарли в Херефордшире – учился водить старенький “мерседес” его отца (ухабистые сельские дороги, стекла полуопущены, из магнитолы орет Бон Джови, и мы с Чарли нестройно, зато во всю глотку подпеваем) и влюблялся в его сестер. Тогда я окончательно осознал, что домой меня больше не тянет. В нашем доме в Лейкслипе, темном и каком-то ненастоящем, пахло сыростью, в моей новой спальне мама хаотично разложила вещи, и все там казалось временным и неудобным, словно это не постоянное жилище, а наспех построенный лагерь для беженцев. Соседские подростки с бритыми затылками высмеивали мой британский выговор.

Родители заметили произошедшие со мной перемены, но, вместо того чтобы порадоваться, что я наконец-то привык к школе, они встревожились – незнакомая, самостоятельная личность, что проросла во мне, пугала их. Мама ходила по дому на цыпочках и робко интересовалась, что мне подать к чаю, отец заводил было мужские беседы, но тщетно. Он откашливался, шуршал газетами, однако все его попытки разбивались о мое безучастное молчание. Умом я понимал, что они отправили меня в интернат, стараясь оградить от назойливого внимания журналистов, бесплодных полицейских допросов и любопытных одноклассников, даже готов был согласиться, что, возможно, лучшего решения и не придумаешь. И все же где-то глубоко в душе гнездилась непоколебимая и, наверное, не совсем безосновательная уверенность, что родители отправили меня в интернат, потому что боялись меня. Я стал для них кем-то вроде ребенка-калеки, которому никогда не суждено повзрослеть, или одного из сиамских близнецов, брат которого умер. Я – просто оттого что выжил – сделался ошибкой природы.

8

Сэм прибыл точно к назначенному времени и выглядел совсем как подросток на первом свидании. Даже волосы уложил, хоть и так себе – на макушке торчал хохолок. Мало того, еще и бутылку