Тем временем они добрались до цели, и как-то само собой получилось, что Долль вошел в дом врача и в его квартиру, в слабо натопленную смотровую, где они без долгих предисловий сели у стола. Покрытое белым лаком медицинское кресло с подножниками выглядело так же химерично, как его хозяин, в нем сидевший. Во всем этом было что-то ирреальное: словно видишь сон и вот-вот проснешься.

Но врач продолжал:

— Такое впечатление, будто меня все считают умершим — обо мне начисто позабыли. Но как же так? Я же вижу в газетах имена старых друзей. Я ведь их не забыл — и они меня забыть не могут. Но нет, ничего! Ни весточки! Словно бы я умер — но ведь я не умер, я еще жив!

На миг он замолчал, вперив в Долля взгляд своих невыразительных карих глаз, неподвижный и немигающий. И тот сказал, желая утешить собеседника:

— Меня тоже никуда не зовут…

— Нет! — воскликнула папирусная химера с неожиданным напором. — Нет! Мне не в чем себя упрекнуть! — И он ответил на вопрос, который ему не задавали: — Я никогда не был нацистом. Конечно, какое-то время я служил врачом в вермахте, но эта участь никого не миновала. А в партии я никогда не состоял — и вот теперь это молчание, словно меня считают нацистом. И как с этим быть?..

Теперь он часто моргал, и тонкая папирусная кожа на скулах почти порозовела.

— С чем быть-то? — осведомился Долль. — С тем, что вас обходят? Почему вы сами не напомните о себе своим старым друзьям? Может, они даже не знают, что вы живы. Столько народу сгинуло…

— Но я писал письма, много писем! — возразил врач. — Смотрите, полный ящик! — Он выдвинул ящик письменного стола и показал Доллю стопочку писем в конвертах; на конвертах были написаны адреса и наклеены берлинские марки с медведями. Врач торопливо пояснил: — Письмо — это ведь своего рода клич: ты его пишешь и тем самым уже призываешь адресата. — Он помолчал мгновение и добавил: — Кто может меня упрекнуть? Никогда я не был нацистом! Никогда! Не было такого! — Он заморгал еще быстрее.

У Долля возникло стойкое ощущение, что все не совсем так, что этого доктора Перниза грызет какая-то мука и ради того, чтобы от нее избавиться, он готов даже солгать. По крайней мере, бесконечные заверения, что он-де никогда не был нацистом, были подозрительны. Он напоминал Доллю пивовара, который клялся бургомистру, что никакого тайника у него нет, — пока этот самый тайник не нашли.

Долль поднялся.

— Вы бы отослали письма-то, — посоветовал он.

Но врач уже снова ушел в себя и сделался непроницаем.

— Конечно! — без выражения отозвался он. — Только вот какое из них отослать? Кому?.. Все это люди невероятно тщеславные, и тот, кому я не напишу, будет чувствовать себя обойденным. Благодарю за визит!

Долль вышел в ночь. Что, если Альма все-таки настояла на выписке и ждет его дома? Он прибавил шагу.

Но когда он переступил порог комнаты, та оказалась пуста. Никакая Альма к нему не пришла, вечер предстояло коротать в одиночестве — да и, наверное, еще не один день он будет самостоятельно строить их будущее. Он намеревался как можно скорее приступить к работе, чтобы жизнь обрела смысл. Но для этого нужно было связаться с людьми, которые ориентируются в этой сфере, нужно было разузнать, какие нынче есть возможности опубликоваться, какие существуют газеты, журналы, издательства. Но с чего начать? Он уже два месяца в Берлине, но ничего, ровным счетом ничего не знает о переменах, которые произошли после катастрофы. Стыдно признаться: он ни в одну газету ни разу не заглянул!

Ворочая подобные мысли, Долль навел в комнате какой-никакой порядок. Заодно накрыл к ужину и сварил себе кофе. Затем тихонько постучался к фрейлейн Гвен-де и, когда ее мать открыла, попросил одолжить газет, хотя бы и старых. Ненадолго, до завтрашнего утра.

Ему вручили целую стопку, с которой он и закрылся у себя. В тот вечер он жевал хлеб и хлебал кофе, не замечая вкуса. Он читал, читал газеты, новые и старые, читал самозабвенно, не думая ни о чем другом, как в пятнадцатилетнем возрасте читал своего любимого Карла Мая. Он читал все подряд: статьи про внутреннюю и внешнюю политику, письма в редакцию и фельетоны, заметки о культурных мероприятиях и объявления. Он проглатывал газеты от первой до последней страницы.

И перед ним открывался мир, в котором он раньше жил вслепую, — а теперь все обретало ясность и четкость. Он ходил по улицам этого города и ни разу не задумывался о том, куда деваются противотанковые заграждения, кто разбирает завалы и чьими усилиями вновь пущен транспорт. Он видел, как люди работают на улицах, и испытывал лишь недоумение: люди опять работают — зачем?.. Иногда он думал: это бывшие нацисты, они должны работать. А мы — мы ничего никому не должны, мы подождем, пока все само собой наладится…

Однако эти люди были ничем не хуже и не лучше его; но, пока он валялся на кушетке и старательно доводил себя до срыва, те, кто был разочарован не меньше его, взялись за работу, и работа помогла им побороть и разочарование, и отчаяние!

Он читал о театрах, где снова шли спектакли. О художественных выставках и концертах, о новых фильмах со всего света. Он читал, что люди сами рубят и привозят из леса дрова, сами приводят в порядок разрушенные жилища, сами перекрывают крыши и чинят обгоревшие станки. Он читал объявления о продаже вещей, каких давно уже было не достать. Пусть их было мало, но это только начало — все только начинается!

Он клеймил Берлин «мертвым городом», «лабиринтом развалин», в котором он-де никогда не сможет работать, — а работа в этом городе кипела, да еще как! Каждому, кто не принимал в ней участия, должно было стать стыдно. В каком тумане слепого себялюбия и эгоистического паразитизма они жили все последние месяцы! Они только брали, брали, а чтобы самим внести хоть крошечную лепту — это им даже в голову не приходило!

В этот вечер, в эту ночь, когда Долль отложил последний газетный листок, улегся на кушетку и потушил свет, ему не понадобились никакие трусливые фантазии о Робинзоне, чтобы поскорее заснуть. Перед его внутренним взором снова и снова проходило все то, о чем он только что прочитал, и чем чаще он повторял себе, что все уже сделано за него, тем меньше понимал, почему все это время сам стоял в стороне, опустив руки и исходя злобой. Сон сморил его далеко не сразу, и он заснул, все еще упрекая себя.

Несмотря на мучительные сны, Долль проснулся свежим и отдохнувшим и, как и вчера, бросил все силы на уборку, чтобы его не раздражали внешние неустройства. Он очень надеялся, что намеченный путь приведет его к успеху и очередной ничтожный тиранчик, как в жилищном управлении, не лишит его вновь обретенного мужества.

Вчера вечером, запоем читая газеты, Долль часто натыкался на имя человека, которого помнил еще с донацистских времен. Этого человека, с которым он редко встречался лично, но который работал редактором в большом издательстве и курировал некоторые его книги, — этого человека по фамилии Фёльгер он намеревался разыскать. И начать решил с редакции той самой газеты.