Конечно, конечно, она молодая, избалованная женщина, и не следовало вываливать на нее все это, едва она переступила порог, все эти рассуждения про сигареты и белый хлеб, — надо было повременить. Он должен был проявить терпение и осторожность. Но, господи, он ведь тоже всего лишь человек; время и невзгоды давят ему на плечи, давят сильнее, чем на нее, потому что она живет как птичка и сегодня уже не помнит о вчерашних горестях! Почему он всегда заботится о чувствах других людей, а его чувства не заботят никого?

Нет, даже и хорошо, что так все вышло. То, как они расстались, — это и есть вся правда их отношений, когда влюбленность не затушевывает разногласия. Они ни в чем не сходятся, во всем чужды друг другу, совершенно чужды, каждый сам по себе. И сам по себе он пойдет своим путем; он больше не будет ее уговаривать, пусть себе курит и распродает что хочет! Он ни слова ей больше не скажет! Но ни слова не скажет и о том, что узнает и чего добьется у редактора Фёльгера.

Погруженный в свои мысли, он добрался до станции метро, купил билетик и стал дожидаться поезда. Наконец поезд подошел, и из него, с трудом протискиваясь сквозь толпу на платформе, стали высаживаться люди. После чего в переполненный вагон забились новые пассажиры, в том числе и Долль.

Внезапно рядом раздался насмешливый голос:

— Может, теперь вам угодно сигаретку?

Он обернулся и растерянно уставился в лицо собственной жены, которая смотрела на него надменно и холодно. Он не ответил, а лишь мрачно качнул головой, отвергая предложенную сигарету. Это было уже слишком; его снова захлестнул гнев. После такого скандала втихаря пойти за ним, а теперь высмеивать его на глазах у окружающих — да можно ли быть такой несносной!

Его бесило, что она потащилась за ним на встречу, которая столько для него значила, — словно все это имело к ней какое-то отношение. Она мешала ему. Ему нужно было обдумать, что он скажет редактору Фёльгеру, а мысли его крутились вокруг этой вздорной бабы!

Выйдя из метро, он пересел на городскую железную дорогу, а потом на электричку — она не отставала. Он знал, что ведет себя отнюдь не по-рыцарски: например, в электричку он запрыгнул в самый последний момент, когда поезд уже тронулся. Но ее это не обескуражило: она тоже успела вспрыгнуть и, злорадно торжествуя, даже заплатила за него. На его слабые возражения ни она, ни кондуктор внимания не обратили.

Конечно, ею двигало не только злорадство. Пару раз она пыталась сделать вид, что ничего не произошло, и завести с ним безобидный разговор. Но он только поджимал губы и не отвечал ни слова.

Теперь, когда они сошли с электрички и оставалось пройти пешком последний отрезок пути, она предприняла третью попытку. Они как раз проходили по временному деревянному мосту, а рядом в воде лежал прекрасно заасфальтированный, широкий железный мост, который без цели и смысла взорвали гитлеровцы. Она с любопытством посмотрела на гладкое дорожное полотно, которое круто уходило вниз, под воду (и при этом нигде не треснуло), тянулось по дну на глубине, быть может, полуметра, а потом так же круто поднималось на противоположный берег. Позабыв обо всем на свете, она воскликнула:

— Как жаль, что я уже не ребенок: вот бы с такой горки съехать в воду! Впрочем, на санках или на велосипеде и теперь можно. Ах, я бы сотню американских сигарет отдала, лишь бы попробовать!

Ее последние слова смазали впечатление от первых, которые вызвали у Долля невольную улыбку. Он прямо-таки увидел, как она съезжает на попе по этому мосту, смеясь и сверкая белоснежными зубами, и ее золотисто-рыжая грива развевается на ветру. Она бы правда это сделала, она бы не постеснялась. Но последняя ее фраза, про американские сигареты, вновь испортила ему настроение.

А ее эта фраза навела на ровно противоположную мысль. Она вытащила из кармана пачку «Честерфилда», заглянула внутрь и протянула ему:

— Ну, что скажешь? Последний шанс! Осталось две штучки — по-братски?

Он еще крепче сжал губы и покачал головой, хотя руки у него так и чесались взять сигарету — очень уж хотелось покурить.

— Ну, нет так нет! — равнодушно сказала она и достала из пачки сигарету. И продолжила, закуривая: — Если хочешь дуться и капризничать, как малое дитя, пожалуйста, мне-то что! От этого сигарета не доставит мне меньше удовольствия!

Она с наслаждением затянулась и выпустила дым в его сторону, явно нарочно. И с прежним насмешливым высокомерием сказала:

— Тебе же все равно придется сдаться. Хочешь не хочешь, ты представишь меня своему редактору и будешь со мной разговаривать, как бы по-дурацки ты себя сейчас ни вел!

Он все время об этом думал, и ее колкое замечание попало в яблочко. Он взвился:

— Вместо того чтобы тащиться за мной и мешать мне думать, ты бы лучше сходила в жилищное управление и в карточное бюро! Ты так хвасталась, что тебе достаточно пальцами щелкнуть — и все уладится! Но о таких вещах ты никогда сама не подумаешь, гораздо удобнее свалить их на меня!

Она ответила язвительно:

— О квартире и карточках не беспокойся! Ты думаешь, раз у тебя ничего не получилось, то и у меня не получится? Да я сегодня же после обеда туда пойду и добьюсь всего, что нам причитается!

Он ответил с притворным сочувствием к ее заносчивой неосведомленности:

— После обеда все конторы закрыты!

На что она отозвалась еще надменнее:

— Не для меня, дорогой! Будешь смеяться, но — не для меня!

А он:

— Вот уж точно мне не до смеха будет! А тебе — не до хвастовства!

На том их очередная перепалка и закончилась. Они добрались до большого здания, где размещалось издательство, — некогда это было одно из самых представительных и величественных строений в Берлине. Снаружи возносящийся ввысь фасад и сейчас смотрелся солидно, и даже война его как будто бы не тронула — если не считать разбитых, пустых или закрытых картонками окон. Только горы обломков, нагроможденные вокруг, намекали, что внутри здание не очень-то уцелело.

И действительно, едва переступив порог, они оказались в закопченном помещении, провонявшем гарью. Помещение было очень просторное — за счет обрушившихся перегородок.

Когда они нырнули в низенькую железную дверь, запах гари вдруг исчез, зато повеяло сыровато-кисловатым ароматом свежей известки. Вверх уходила широкая, скупо освещенная лестница, стены, казалось, только что покрасили, все пахло новьем, хотя новье было довольно убогое. Эту часть здания явно только что отремонтировали.

Поднявшись на второй этаж, они попали в ту самую редакцию, где Долль рассчитывал найти Фёльгера или хотя бы получить о нем какие-либо сведения. Чуть ли не заикаясь, он осведомился о человеке, который некогда занимался его книгами; у него внезапно возникло чувство, будто после катастрофы он только и делал, что стремился навстречу этому мгновению, и вот-вот — как он на это надеялся! — его изломанное прошлое все-таки соединится со счастливым будущим. Внезапно, в секунду между вопросом и ответом, он затрепетал, боясь услышать «нет», «ничего не знаем», словно тогда дверь в светлое будущее захлопнется перед ним навсегда.