Еще не до конца оставив объятия Морфея, я лениво размышляла обо всех случившихся событиях. Бобруйская оказалась чудовищем, она, а вовсе не противный ее супруг. Хотя с него я тоже вины не снимала, скажем так, ядовитые зерна Нинель Феофановны упали в унавоженную почву. Сначала купцу нравилась новизна ощущений, после он уверился, что выше прочих, что ему доступно все, что запрещено им. Потом и вовсе вразнос пошел. А почему? Потому что не окоротил никто, не осудил вовремя. Общество оно для того и нужно, чтоб власть имущие не зарывались. И вера еще для этого. И закон. В Крыжовене этот триумвират сплоховал, одна из частей подломилась. Когда? Как? Бог весть…

Нинелька изображала перед всеми жертву, а Гаврила Степанович этому и рад был, он такой грозный, такой сильный, такой тиран. А она за его спиною с бабами куролесила. Тьфу, пакость! Даже не то, что с бабами, а то, что супружеские законы она тем самым обходила. Ведь изменяй она, положим, привычным для обывателей манером, с противоположным полом, ее бы и церковно наказали, и через суд, а так… Хотя, если беспристрастно судить, по разному у нас в Берендии за адюльтеры осуждают. Там, где жену в тюрьму посадят и детей у нее отберут, неверному мужу только пальчиком погрозят. Несправедливость и неравенство. Но это Бобруйскую не обеляет нисколько.

Вчера я расспросила Машу с Нютой об их матушке и составила себе представление, как Бобруйской всех за нос водить удавалось. И очень даже просто: злонамеренная ложь и умолчание. Ну вот, к примеру, история с горничной Акулиной. По словам деда-мажордома, Акульку обварила Машенька, чтоб та папеньке удачно жениться не помешала. Что рассказала Маша? Она нашла полумертвую девушку в зарослях крапивы за огородами и несколько недель ее выхаживала. Что сказал на это Василий Васильич? (Его, к слову, еще вечор снесли с чердака в его комнату, Мария Гавриловна озаботилась.) А дед долго жевал губами и признался, что про Манину злобу сказала ему барышня Нинелька по секрету, побожился еще, что дальше него слухов не пойдет. Предположу, что это «по секрету» Бобруйская не только ему поведала. Большая она мастерица хулу разносить. Притворялась бессильной жертвой, страдающей женой и матерью, а сама чужими руками творила зло. И все ей сходило.

Хотя почему сходило? Сходит, Попович. Из-за того, бестолковка, что ты вчера сплоховала, нехорошо допрос провела. Увлеклась самолюбованием и главную виновницу упустила. Гордыня — грех, Попович. Твой грех. Как там тебя вчера Семен Аристархович похвалил? Канцлером станешь? Забудь. Шеф тебя поддержать приятным словом хотел, потому что день был трудный, а сегодня все твои ошибки припомнит. И на допросе, и то, что ты, болванка стоеросовая, сразу рук Дульсинеи не осмотрела. Это же просто было, как дважды два. Преступник намотал струну на руки, набросил купцу на шею петлю и тянул на себя, упираясь в грудь Бобруйского коленом.

Картина убийства так живо возникла перед мысленным взором, что меня затошнило.

Полно, Попович, самобичеваниям предаваться. Соберись. Все мы люди, все человеки, все совершаем ошибки. Качества сыскаря вовсе не допущенные промахи определяют, а скорость в их исправлении. Хрущ обещает нынче же делу ход дать, заявить о безумии вдовы Бобруйской, опасном для окружающих. Еще пободаемся.

«Ежели Нинель Феофановну до конца жизни в скорбном доме запрут, свою службу я буду считать выполненной, — решила я, поднимаясь с постели. — Вот-вот появится Крестовский, нам с ним предстоит с его чародейскими проблемами разбираться. Потому самоуничижающие мысли прочь, все силы следует на новое дело направить».

Для начала разобрав содержимое сумочки, я отсортировала отдельно улики, проверила револьвер, убедилась, что завернутая в носовой платок чешуйка не повреждена. Любопытно, зачем она Семену? Обязательно выясню.

Умылась теплой водой с лавандовым душистым мылом, расчесала волосы. Сон меня освежил. У барышни, отражаемой зеркалом в ванной комнате, был чудесный цвет лица, блестящие глаза и две новых веснушки, в сравнении со вчерашним.

Несвежее платье надевать не хотелось, поэтому, набросив поверх сорочки, одолженной накануне Нютой, ею же предложенный шлафрок и обув домашние меховые пантуфли, я вышла из спальни. В доме кипела жизнь. На втором этаже колотили молотками работники, снимая обивку поганой комнаты. Цепи с наручниками успели уже унести, от кровати остался лишь остов, похожий на скелет выброшенного на берег кита. Внизу было поспокойнее, по-прежнему траурно занавешенные зеркала настраивали на скорбный лад.

— Барышни до рассвета разговаривали, — сообщил мне Андрон Ипатьевич, сидящий в столовой за завтраком и газетою, — теперь спят. Желаете кофе?

Я желала. Хрущ был трезв и собран. Пока я завтракала, он рассказал, что успел нанести визит в приказ, оставив там донос на барыню Бобруйскую, пожаловался, что конкретных никаких фактов сообщить в нем не смог. Это было нехорошо, но ожидаемо. Дело служивые не откроют, но, когда до суда дойдет, зарегистрированный в крыжовеньском приказе документ дополнит заключение медицинской комиссии. Адвокат азартно перебирал возможные варианты развития судебных заседаний. С приятным удивлением я отмечала профессионализм Андрона Ипатьевича, им продемонстрированный, и попивала кофе, ожидая прихода шефа. Время приближалось к одиннадцати, Семен явно задерживался.

— Вы разве не осведомлены? — удивился Хрущ, когда я спросила его, не видел ли он в приказе мое начальство. — Его превосходительство еще вчера отбыл. Погодите, я же забыл, служивые просили для вас конверт передать. Где же он…

— Отбыл? — Во рту стало противно, зов, отправленный Семену, остался без ответа, чародей либо скрывался, либо свой оберег снял. — Куда?

Адвокат с остервенением рылся в карманах.

— Мне не сказали, а я не спрашивал. Вот!

Конверт оказался обычным почтовым, без марки, надписанным: «Надворн. совета. Попович Е. Р. лично в руки». Почерк Крестовского. Надорвав конверт, я достала два свернутых листа бумаги. Оба они были чистыми, но немного отличались. Один был чуть более желтоватым, со следами старых сгибов, раньше он в квадратик сложен был, а не втрое, как для почтового конверта надобно. Едва заметная табачная крошка, прилипшая к уголку, убедила меня в том, что эта бумага из кисета Блохина.

— Что бы это значило? — Хрущ вытягивал шею, рассматривая послание.

Мои руки дрожали, а грудь сжалась от подступающей паники. Спокойно, Попович, соберись. Вдох, выдох, вдох, выдох.

Продышавшись, я хотела ответить адвокату, что сей же миг во всем разберемся, но не успела. Ливрейный лакей, появившийся в дверях, сообщил с неуместной торжественностью:

— Господин Зябликов с визитом к барышне Попович! Прикажете принять?

Герочка впорхнул в столовую весенней нарядною птичкой, проворковал комплиментик, приложился к ручке, облобызал полу шлафрока. Выглядел Геродот Христофорович расчудесно, а рабский свой ошейник поместил поверх галстука, подобрав последний в тон навского артефакта.

— Здоров, полностью здоров и готов к служению госпоже моей! Сундучок еще доставил, велите, ваше высокоблагородие, слугам багаж внести. Платьица все в порядке, мундирчик вычищен и отглажен, воротнички накрахмалены…