детей. Донос – та же подлость, та же зависть. Обвиняя сенатора, как в случае с Долабеллой, мы собираемся положить конец его участию в государственных делах, загнать его в угол, отстранить от общественной жизни, унизить, опорочить.

Лабиен, зараженный страстью Цезаря, на мгновение забыл о плохих новостях, которые ему предстояло сообщить, и включился в разговор:

– Но Долабелла – продажный сенатор, которого нужно разоблачить, вывести на чистую воду. Мы обязаны остановить его. Иначе он станет новым Суллой. Даже хуже.

– Да, конечно, мой друг, – согласился Цезарь. – Это наша главная задача. И Цицерон наверняка думает о том же. Он подсказывает нам, как достичь цели, не выглядя злодеями. Обвинители непопулярны, защитники же считаются героями, например тогда, когда встают на сторону слабого. Долабеллу точно не назовешь слабым, он силен и могуществен, к тому же мы знаем, что он держит в руках судей, сенаторов, многие из которых так же продажны, как он сам. Да что там, таковы все крайние оптиматы-консерваторы, и четыре месяца на inquisitio нам даны не для того, чтобы облегчить сбор доказательств против Долабеллы: они лишь хотят дать Метеллу, их вождю, время вернуться из Испании и возглавить суд. Я уверен, что Долабелла просил об этом оптиматов. Хочет как следует себя обезопасить. Не забывай, что Метелл ведет войну с Серторием, правой рукой моего дяди Мария. Серторий в Испании по-прежнему возглавляет мятеж против Республики, где всем заправляют оптиматы.

Лабиен кивнул. Он прекрасно помнил Сертория – храбреца из войска Мария, его самого смелого военачальника.

– Обвинителем выбрали меня, а не Цицерона, так как они уверены, что я бесконечно слабее его и, уж конечно, менее опытен. К тому же Долабелла нанял моего дядю Котту и Гортензия, лучших защитников в Риме. Долабелла силен, но в базилике, перед народом, он – reus, обвиняемый. Получается, он – жертва, а я – палач, выставляющий его злодеяния на всеобщее обозрение, быть может даже порочащий его. Это не сделает меня… нас популярными в глазах простолюдинов. Так не пойдет, клянусь Юпитером: мы должны найти способ убедить народ Рима, что я – поборник справедливого и благородного дела.

– Это и есть справедливое и благородное дело – разоблачить мздоимца и отстранить его от власти.

– Да, но, так или иначе, мы – обвинители. Мы должны быть защитниками, защищать что-нибудь или кого-нибудь. Я, Гай Юлий Цезарь, выступлю в базилике как защитник македонян, простых людей, уважающих римские власти, хотя им достался несправедливый наместник. Они не восстали против Рима, имея для этого веские причины. Это люди, подчинившиеся римским законам, нашим законам, которые они считают своими собственными, и, следовательно, заслуживают справедливой защиты. Я буду их защитником, я предъявлю обвинение Долабелле, я разорву его на части, но это будет не нападение, а защита тех, с кем обошлись несправедливо. Понимаешь?

Лабиен медленно кивнул, прохаживаясь по атриуму римского дома Юлиев.

– Да, я все отлично понимаю. И это очень разумно, – признал он, но его лицо снова омрачилось. – Жаль, что у тебя остается все меньше средств для защиты, которую ты готовишь, – возразил он.

– Что ты имеешь в виду? И почему ты так мрачен?

Лабиен остановился и посмотрел ему в глаза.

– У меня скверные новости.

– Говори, – приказал Цезарь, усаживаясь на солиум.

– В нашу пользу должен был свидетельствовать Вет, строитель, нанятый Долабеллой якобы для починки Эгнатиевой дороги: он собирался рассказать о том, как ему не заплатили обещанное, несмотря на налоги, которые Долабелла ввел для исправления мостовых…

– Деньги осели в карманах Долабеллы, да-да, знаю, – нетерпеливо прервал его Цезарь. – Его свидетельство жизненно важно для нас. Что с ним случилось?

Лабиен ответил незамедлительно. Не было смысла откладывать плохие новости на потом.

– Найден мертвым сегодня у себя дома.

– Как это произошло?

– Он был заколот.

Лабиен извлек из-под тоги острый кинжал с рукоятью, выкрашенной в красно-черный цвет, и положил на стол. На кинжале все еще виднелись пятна крови.

– Вот орудие убийства.

Цезарь язвительно усмехнулся:

– Клянусь Юпитером! Они даже не потрудились сделать так, чтобы это выглядело как несчастный случай.

– Ты прав, – подтвердил Лабиен. – Но это еще не все. Я получил послание от македонян, подписанное неким Пердиккой. Ты тогда был на загородной вилле, и они обратились ко мне: жрец храма Афродиты в Салониках, который согласился приехать в Рим, чтобы дать показания на суде, также найден мертвым несколько дней назад у себя в храме.

– В Македонии?

– В Македонии.

– Даже туда дотянулись лапы Долабеллы… – сквозь зубы пробормотал изумленный Цезарь. Ему, однако, хотелось узнать больше. – Тоже заколот?

– Да. Слишком много совпадений: два твоих главных свидетеля, пользующихся наибольшим доверием, умерли всего через несколько недель после того, как ты огласил во время divinatio их имена, подтверждая, что готов быть обвинителем и что у тебя есть свидетели.

Цезарь помолчал. Хорошо, что он объявил имена остальных.

– Зря я их назвал, – пробормотал он. – Я сделал это нарочно, притворяясь скверным оратором, чтобы все приняли меня за неумеху и выбрали обвинителем. Я догадывался, что обнародование имен свидетелей используют против нас, но полагал, что это лишь поможет защитникам Долабеллы лучше подготовиться к допросу строителя и жреца или найти других свидетелей, которые опровергнут их показания. Не думал, что они осмелятся их убить.

Наступила новая пауза.

– Дело принимает серьезный оборот, – сказал Лабиен.

– Очень серьезный, – заметил Цезарь, вспомнив, сколько раз дядя Марий предупреждал его о жестокости Долабеллы и об опасности, с которой он может столкнуться. Эти слова эхом звучали у него в голове.

Друзья опять замолкли. Цезарь был погружен в свои мысли, Лабиен искал какой-нибудь выход. Безуспешно.

Обоих охватило отчаяние.

– Что собираешься делать? – спросил наконец Лабиен.

– У нас остался единственный свидетель, о котором я не упоминал на divinatio.

– Этого мало, – возразил Лабиен с искренней печалью. – Свидетельница, то есть женщина. Ты знаешь, что Гортензий и Котта разорвут ее на части. Она очень молода. Не выдержит давления. И даже если выдержит, судьи лишь посмеются над тем, что сделал с ней Долабелла.

– Я знаю, – согласился Цезарь. – Но показания этой девушки, Мирталы, вызовут потрясение: она – дочь аристократа из Салоников, а не рабыня. Ее слова растрогают судей. Однако этого мало. Мы должны отвести от нее опасность, а заодно найти свидетелей вместо тех, которых убили люди Долабеллы. Македоняне охраняют Мирталу?

– Девушка не выходит из дома, – ответил Лабиен, – македоняне сторожат ее – вооружены до зубов. Долабелле придется перебить их всех, прежде чем прикоснуться к ней.

– Хорошо. Займемся другим. На дознание нам дали четыре месяца, – более уверенно продолжил Цезарь, оправившись после